Неточные совпадения
Английские губернаторы, сменившие голландских, окруженные большим блеском и более богатыми средствами, обнаружили и более влияния на дикие племена, вступили в деятельные сношения с кафрами и, то переговорами, то оружием, вытеснили их из пределов колонии. По окончании неприязненных действий с дикими в 1819 г. англичане присоединили к колонии значительную часть земли, которая составляет теперь
одну из лучших ее провинций под
именем Альбани.
Это обстоятельство подало кафрам первый и главный повод к открытой вражде с европейцами, которая усилилась еще более, когда, вскоре после того, англичане расстреляли
одного из значительных вождей, дядю Гаики, по
имени Секо, оказавшего сопротивление при отнятии европейцами у его племени украденного скота.
Один бойко произнес
имя Дольф, другой — Дай.
На другой день утром мы ушли, не видав ни
одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали, как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под
именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без
имени, и те обросли густою зеленью.
Когда дошло дело до вопроса: зачем они приехали,
один переводчик, толстый и рябой, по
имени Льода, стал перед гокейнсами, низко поклонился и, оставшись в наклоненном положении, передал наш вопрос.
Но время взяло свое, и японцы уже не те, что были сорок, пятьдесят и более лет назад. С нами они были очень любезны; спросили об
именах, о чинах и должностях каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал было написать
одному из оппер-баниосов свое
имя кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя было узнать.
На третий день после этого приехали два баниоса:
один бывший в прошедший раз, приятель наш Баба-Городзаймон, который уже ознакомился с нами и освоился на фрегате, шутил, звал нас по
именам, спрашивал название всего, что попадалось ему в глаза, и записывал.
«Ужели это Манила? — говорил
один из наших спутников, помоложе, привыкший с
именем Манилы соединять что-то цветущее, — да где же роскошь, поэзия?..
В
одной деревеньке я пошел вдоль по ручью, в кусты, между деревьев; я любовался ими, хотя не умел назвать почти ни
одного по
имени.
А вот вы едете от Охотского моря, как ехал я, по таким местам, которые еще ждут
имен в наших географиях, да и весь край этот не все у нас, в Европе, назовут по
имени и не все знают его пределы и жителей, реки, горы; а вы едете по нем и видите поверстные столбы, мосты, из которых
один тянется на тысячу шагов.
Под здешним небом не родится ни
одного плода, даже дикого яблока: нечего было и назвать этим
именем.
Я не заставил повторять себе этого приглашения и ни
одну бумагу в качестве секретаря не писал так усердно, как предписание себе самому, от
имени адмирала, «следовать до С.-Петербурга, и чтобы мне везде чинили свободный пропуск и оказываемо было в пути, со стороны начальствующих лиц, всякое содействие» и т. д.
Он заготовил в уездном городе на
имя одного из своих достойных друзей законную доверенность от Прасковьи Ивановны на продажу Парашина и Куролесова (Чурасово из милости оставлял ей) и всякий день два раза спускался в подвал к своей жене и уговаривал подписать доверенность; просил прощенья, что в горячности так строго с нею обошелся; обещался, в случае ее согласия, никогда не появляться ей на глаза и божился, что оставит духовную, в которой, после своей смерти, откажет ей всё имение.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в
один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под
именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была, несомненно, плодотворна.
Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во
имя картофеля. Но самое важное дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения в Глупове академии.
Одна из главных неприятностей положения в Петербурге была та, что Алексей Александрович и его
имя, казалось, были везде.
— Сергей Иваныч? А вот к чему! — вдруг при
имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, — вот к чему… Да что говорить? Только
одно… Для чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, — и ступай, и ступай!
Нынче поутру зашел ко мне доктор; его
имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал
одного Иванова, который был немец.