Неточные совпадения
«Я понял бы ваши слезы, если б это
были слезы зависти, —
сказал я, — если б вам
было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает
быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может
быть с той минуты, когда учитель
сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем
быть экватору, полюсам, тропикам.
«Свистят всех наверх, когда
есть авральная работа», —
сказал он второпях и исчез.
«Честь имею явиться», —
сказал он, вытянувшись и оборотившись ко мне не лицом, а грудью: лицо у него всегда
было обращено несколько стороной к предмету, на который он смотрел.
Заговорив о парусах, кстати
скажу вам, какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то
есть доказательство его бессилия одолеть воду.
«Рыбаки, должно
быть», —
сказал капитан.
Это описание достойно времен кошихинских,
скажете вы, и
будете правы, как и я
буду прав,
сказав, что об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь, говоря о себе, когда придется к слову.
От этого могу
сказать только — и то для того, чтоб избежать предполагаемого упрека, — что они прекрасны, стройны, с удивительным цветом лица, несмотря на то что
едят много мяса, пряностей и
пьют крепкие вина.
«Вечером два огня
будут на гафеле», —
сказали мне на фрегате, когда я ехал утром.
Сказал бы вам что-нибудь о своих товарищах, но о некоторых я говорил, о других
буду говорить впоследствии.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно
было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. —
Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
«Что
скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то
есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича,
скажут, что у него
было душ двадцать, что холера избавила его от большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые посылает сыну, а сам «живет в людях».
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал
был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», —
сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
«Не может
быть, чтоб здесь
были киты!» —
сказал я.
«Что же вы чай нейдете
пить?» —
сказал он.
«Поди к вахтенному, —
сказал рассыльный, — всех требуют!» Фаддеев сделался очень серьезен и пошел, а по возвращении
был еще серьезнее.
«Вот тебе!» —
сказал он (мы с ним
были на ты; он говорил вы уже в готовых фразах: «ваше высокоблагородие» или «воля ваша» и т. п.).
«Тут все
есть, всякие кушанья», —
сказал он.
Налево виден
был, но довольно далеко, Порто-Санто, а еще дальше — Дезертос, маленькие островки, или, лучше
сказать, скалы.
«В паланкине
было бы покойнее», —
сказал я.
Они опять стали бороться со мной и таки посадили, или, лучше
сказать, положили, потому что сидеть
было неловко.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» —
сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы
были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
На Мадере я чувствовал ту же свежесть и прохладу волжского воздуха, который
пьешь, как чистейшую ключевую воду, да, сверх того, он будто растворен… мадерой,
скажете вы?
Действительно, нет лучше плода: мягкий, нежный вкус, напоминающий сливочное мороженое и всю свежесть фрукта с тонким ароматом. Плод этот, когда
поспеет, надо
есть ложечкой. Если не ошибаюсь, по-испански он называется нона. Обед тянулся довольно долго, по-английски, и кончился тоже по-английски: хозяин
сказал спич, в котором изъявил удовольствие, что второй раз уже угощает далеких и редких гостей, желал счастливого возвращения и звал вторично к себе.
Мои товарищи все доискивались, отчего погода так мало походила на тропическую, то
есть было облачно, как я
сказал, туманно, и вообще мало
было свойств и признаков тропического пояса, о которых упоминают путешественники. Приписывали это близости африканского берега или каким-нибудь неизвестным нам особенным свойствам Гвинейского залива.
«Ну что, Петр Александрович: вот мы и за экватор шагнули, —
сказал я ему, — скоро на мысе Доброй Надежды
будем!» — «Да, — отвечал он, глубоко вздохнув и равнодушно поглядывая на бирюзовую гладь вод, — оно, конечно, очень приятно…
Очнувшись, со вздохом
скажешь себе: ах, если б всегда и везде такова
была природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна! Если б такова
была и жизнь!.. Ведь бури, бешеные страсти не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории природы…
— «Почем я знаю?» — «Что ж ты не спросишь?» — «На что мне спрашивать?» — «Воротишься домой, спросят, где
был; что ты
скажешь?
Мы сели у окна за жалюзи, потому что хотя и
было уже (у нас бы надо
сказать еще) 15 марта, но день
был жаркий, солнце пекло, как у нас в июле или как здесь в декабре.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то
сказал: «Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы не
было.
Есть сходство, особенно когда послушаешь, как бушмены говорят: об этом
скажу ниже.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может
быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду
сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты
были точно зашиты.
«Вам скучно по вечерам, —
сказал он однажды, — здесь
есть клуб: вам предоставлен свободный вход.
Долго я ловил свободную минуту, наконец улучил и
сказал самым небрежным тоном, что я
был дома и что старуха Вельч спрашивала, куда все разбежались.
«Вы, что ли, просили старуху Вельч и Каролину чай
пить вместе…» — «Нет, не я, а Посьет, —
сказал он, — а что?» — «Да чай готов, и Каролина ждет…» Я хотел обратиться к Посьету, чтоб убедить его идти, но его уже не
было.
Я думал, что Гершель здесь делал свои знаменитые наблюдения над луной и двойными звездами, но нам
сказали, что его обсерватория
была устроена в местечке Винберг, близ Констанской горы, а эта принадлежит правительству.
Энергические и умные меры Смита водворили в колонии мир и оказали благодетельное влияние на самих кафров. Они, казалось, убедились в физическом и нравственном превосходстве белых и в невозможности противиться им, смирились и отдались под их опеку. Советы, или, лучше
сказать, приказания, Смита исполнялись — но долго ли, вот вопрос!
Была ли эта война последнею? К сожалению, нет. Это
была только вторая по счету: в 1851 году открылась третья. И кто знает, где остановится эта нумерация?
Горы не смотрели так угрюмо и неприязненно, как накануне; они старались выказать, что
было у них получше, хотя хорошего, правду
сказать,
было мало, как солнце ни золотило их своими лучами.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не
было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас
есть ма», —
сказала другая.
Скажу только, что барон, который сначала
было затруднялся, по просьбе хозяек,
петь, смело сел, и, Боже мой, как и что он
пел!
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» —
сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер
был тих. С неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
Хотя горы
были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно
было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», —
сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
«Они, должно
быть, совсем без смысла, —
сказал я, — ум у них, кажется, вовсе не развит».
— «
Есть еще волки, тигры», —
сказал Вандик.
«Вот посмотрите, —
сказал нам мистер Бен, — сейчас взрыв
будет».
Я так и ждал, что старуха
скажет: «Праздники
были, нельзя», но вспомнил, что у протестантов их почти нет.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял
было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, —
сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
«Позвольте мне
выпить с вами рюмку вина?» —
сказал он.
Кушала она очень мало и чуть-чуть кончиком губ брала в рот маленькие кусочки мяса или зелень.
Были тут вчерашние двое молодых людей. «Yes, y-e-s!» — поддакивала беспрестанно полковница, пока ей говорил кто-нибудь. Отец Аввакум от скуки, в промежутках двух блюд, считал, сколько раз
скажет она «yes». «В семь минут 33 раза», — шептал он мне.