Неточные совпадения
На
другой день, когда я
вышел на улицу, я был в большом недоумении: надо было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще не решил как.
Я был один в этом океане и нетерпеливо ждал
другого дня, когда Лондон
выйдет из ненормального положения и заживет своею обычною жизнью.
«Так уж из канала
вышли?» — спросил
другой, глядя по обеим сторонам канала.
Едва мальчишки перевели ему это, как он
вышел вон и вскоре воротился с кружкой
другого вина.
В самом деле, Тихменев
вышел из
другого дома, рядом.
«Да, точно, курятник, — подтвердил
другой, вглядевшись окончательно, — верно, на каком-нибудь судне
вышли куры, вот и бросили курятник за борт».
И малаец Ричард, и
другой, черный слуга, и белый, подслеповатый англичанин, наконец, сама м-с Вельч и Каролина — все
вышли на крыльцо провожать нас, когда мы садились в экипажи. «Good journey, happy voyage!» — говорили они.
Оттуда
вышло несколько хороших учителей для
других мест.
Впрочем, из этой великолепной картины, как и из многих
других, ничего не
выходило. Приготовление бумаги для фотографических снимков требует, как известно, величайшей осторожности и внимания. Надо иметь совершенно темную комнату, долго приготовлять разные составы, давать время бумаге вылеживаться и соблюдать
другие, подобные этим условия. Несмотря на самопожертвование Гошкевича, с которым он трудился, ничего этого соблюсти было нельзя.
Пока мы
выходили из коляски на живописных местах, я видел, что мальчишка-негр, кучер
другой коляски, беспрестанно подбегал к нашему, негру же из племени бичуан, и все что-то шептался с ним.
Но вот мы
вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на
другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Вот отец Аввакум, бледный и измученный бессонницей,
вышел и сел в уголок на кучу снастей; вот и
другой и третий, все невыспавшиеся, с измятыми лицами. Надо было держаться обеими руками: это мне надоело, и я ушел в свой любимый приют, в капитанскую каюту.
Я на
другой день
вышел, хромая от боли в ноге, взобрался на ют посмотреть, где мы.
Солнце уж было низко на горизонте, когда я проснулся и
вышел. Люди бродили по лесу, лежали и сидели группами; одни готовили невод,
другие купались. Никогда скромный Бонин-Cима не видал такой суматохи на своих пустынных берегах!
7-го октября был ровно год, как мы
вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с
друзьями…
Между тем мы заметили, бывши еще в каюте капитана, что то один, то
другой переводчик
выходили к своим лодкам и возвращались. Баниосы отвечали, что «они доведут об этом заявлении адмирала до сведения губернатора и…»
Я недолго ждал своих; как я думал, так и
вышло: их не пустили, и мы отправились
другой дорогой домой, опять мимо полей и огородов.
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и
выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а
другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки за нос фрегата, как из бока последнего вырвался клуб дыма, грянул выстрел, и вдруг горы проснулись и разом затрещали эхом, как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом.
Другой выстрел, за ним выстрел на корвете, опять у нас, опять там: хохот в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах в одно время, то перегоняли
друг друга; горы
выходили из себя, а губернаторы, вероятно, пуще их.
Японские лодки непременно хотели пристать все вместе с нашими: можете себе представить, что из этого
вышло. Одна лодка становилась поперек
другой, и все стеснились так, что если б им поручили не пустить нас на берег, то они лучше бы сделать не могли того, как сделали теперь, чтоб пустить.
Из нее
вышли на
другую улицу, прошли несколько домов; улица вдруг раздвинулась.
Мы промчались по предместью, теперь уже наполненному толпами народа, большею частию тагалами и китайцами, отчасти также метисами: весь этот люд шел на работу или с работы;
другие, казалось, просто обрадовались наступавшей прохладе и
вышли из домов гулять, ходили по лавкам, стояли толпами и разговаривали.
Я останавливался,
выходил из коляски посмотреть, что они тут делают; думал, что увижу знаменитые манильские петушьи бои, но видел только боевые экзерциции; петухов раздражали, спуская
друг на
друга, но тотчас же и удерживали за хвост, как только рыцари слишком ощетинятся.
«Сейчас это кончится», — утешал я себя: мы в самом деле
вышли, но опять в
другую, точно такую же залу, за ней, в дальней перспективе, видна была еще зала; с каждым нашим шагом вперед открывались еще и еще.
Сегодня, часу в пятом после обеда, мы впятером поехали на берег, взяли с собой самовар, невод и ружья. Наконец мы ступили на берег, на котором, вероятно, никогда не была нога европейца. Миссионерам сюда забираться было незачем, далеко и пусто. Броутон говорит или о
другой бухте, или если и заглянул сюда, то на берег, по-видимому, не
выходил, иначе бы он определил его верно.
На
другой день к вечеру я
вышел наверх; смотрю: все толпятся на юте.
К нам навстречу
вышли станционный смотритель и казак Малышев; один звал пить чай,
другой — ужинать, и оба угостили прекрасно.
Потом он поверил мне, что он, по распоряжению начальства, переведен на дальнюю станцию вместо
другого смотрителя, Татаринова, который поступил на его место; что это не согласно с его семейными обстоятельствами, и потому он просил убедительно Татаринова
выйти в отставку, чтоб перепроситься на прежнюю станцию, но тот не согласился, и что, наконец, вот он просит меня ходатайствовать по этому делу у начальства.
На
другой день, когда
вышли из Зунда, я спросил, отчего все были в такой тревоге, тем более что средство, то есть Копенгаген и пароход, были под рукой?
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и
другие — с натяжкой, с насилием языка. Например, моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте стоял «мористо»: это уже не хорошо, но еще хуже
выходит «мористее», в сравнительной степени. Не морскому читателю, конечно, в голову не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому морю, нежели к берегу.
11 декабря, в 10 часов утра (рассказывал адмирал), он и
другие, бывшие в каютах, заметили, что столы, стулья и прочие предметы несколько колеблются, посуда и
другие вещи прискакивают, и поспешили
выйти наверх. Все, по-видимому, было еще покойно. Волнения в бухте не замечалось, но вода как будто бурлила или клокотала.
Дожидаться ответа на рапорт, пока он придет в Россию, пока оттуда
вышлют другое судно, чего в военное время и нельзя было сделать, — значит нести все тягости какого-то плена.