Неточные совпадения
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим
другим.
Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями:
дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
И люди тоже, даже незнакомые, в
другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить
дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах
других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
Хотя я и беспечно отвечал на все, частию трогательные, частию смешные, предостережения
друзей, но страх нередко и
днем и ночью рисовал мне призраки бед.
В самом
деле, то от одной, то от
другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом
деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и
другим.
Напротив того, про «неистинного»
друга говорят: «Этот приходит только есть да пить, а мы не знаем, каков он на
деле».
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и
других, на сто, двести и более человек, то есть на весь мир, в обыкновенные
дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят люди повсюду.
Всякую новость узнает
днем позже
других: кажется, для него выдумали слово «покладнуй».
Каждый
день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать
другим образам…
До вечера: как не до вечера! Только на третий
день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и
другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Фрегат взберется на голову волны, дрогнет там на гребне, потом упадет на бок и начинает скользить с горы, спустившись на
дно между двух бугров, выпрямится, но только затем, чтоб тяжело перевалиться на
другой бок и лезть вновь на холм.
Там рядом с обыкновенным, природным
днем является какой-то
другой, искусственный, называемый на берегу ночью, а тут полный забот, работ, возни.
В самом
деле, Тихменев вышел из
другого дома, рядом.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок
дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь
другое?
Друг на
друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или
другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь;
другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и идут в услужение к европейцам,
разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то, что в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
Может быть, к этому присоединились и
другие причины, но
дело в том, что племя было вытеснено хотя и без кровопролития, но не без сопротивления.
Кругом теснились скалы, выглядывая одна из-за
другой, как будто вставали на цыпочки. Площадка была на полугоре; вниз шли тоже скалы, обросшие густою зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями. На
дне живописного оврага тек большой ручей, через который строился каменный мост.
В самом
деле, кузнечики и лягушки взапуски отличались одни перед
другими.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько
дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а
другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за свое приторное название и долгом считает всякому из них напомнить, что у него было прежде
другое, больше ему к лицу. И в самом
деле, редкое судно не испытывает шторма у древнего мыса Бурь.
Мы видели много вблизи и вдали игравших китов, стаи птиц, которым указано по карте сидеть в таком-то градусе широты и долготы, и они в самом
деле сидели там: все альбатросы, чайки и
другие морские птицы с лежащих в 77˚ восточной долготы пустых, каменистых островков — Амстердама и Св. Павла.
Я на родине ядовитых перцев, пряных кореньев, слонов, тигров, змей, в стране бритых и бородатых людей, из которых одни не ведают шапок,
другие носят кучу ткани на голове: одни вечно гомозятся за работой, c молотом, с ломом, с иглой, с резцом;
другие едва дают себе труд съесть горсть рису и переменить место в целый
день; третьи, объявив вражду всякому порядку и труду, на легких проа отважно рыщут по морям и насильственно собирают дань с промышленных мореходцев.
Дня три я не сходил на берег: нездоровилось и не влекло туда, не веяло свежестью и привольем. Наконец, на четвертый
день, мы с Посьетом поехали на шлюпке, сначала вдоль китайского квартала, состоящего из двух частей народонаселения: одна часть живет на лодках,
другая в домишках, которые все сбиты в кучу и лепятся на самом берегу, а иные утверждены на сваях, на воде.
Тут бы на
дно, а он перекинет на
другой бок, поднимет и поставит на минуту прямо, потом ударит сверху и погрузит судно в хлябь.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать
днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на
другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Спустя полчаса трисель вырвало. Наконец разорвало пополам и фор-марсель.
Дело становилось серьезнее; но самое серьезное было еще впереди. Паруса кое-как заменили
другими. Часов в семь вечера вдруг на лицах командиров явилась особенная заботливость — и было от чего. Ванты ослабели, бензеля поползли, и грот-мачта зашаталась, грозя рухнуть.
Кроме того, что изменялись соображения в плане плавания,
дело на ум не шло, почти не говорили
друг с
другом.
Дня через два я опять отправился с бароном Крюднером и Посьетом в
другую бухточку, совсем закрывающуюся скалой.
Я пошел проведать Фаддеева. Что за картина! в нижней палубе сидело, в самом
деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а
другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят
друг с
другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять
дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы
другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
Татарский пролив и племенная, нередкая в истории многих имеющих один корень народов вражда могла
разделить навсегда два племени, из которых в одно, китайское, подмешались, пожалуй, и манчжуры, а в
другое, японское, — малайцы, которых будто бы японцы, говорит Кемпфер, застали в Нипоне и вытеснили вон.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один Баба и
другой, по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
Но тот ни на
другой, ни на третий
день не являлся, потом дал знать, что нездоров.
«После разговора о
делах, — продолжал Кичибе, — губернатор пойдет к себе отдохнуть, и вы тоже пойдете отдохнуть в
другую комнату, — прибавил он, вертясь на стуле и судорожно смеясь, — да и… позавтракаете».
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место
другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два
дня сряду обедать на одной и той же посуде.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот
день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с
друзьями…
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что такое? как? в чем
дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или скажут то,
другое…
Адмирал сказал, что он надеется чрез несколько
дней получить
другой ответ, лучше и толковее этого.
Не думайте, чтобы храм был в самом
деле храм, по нашим понятиям, в архитектурном отношении что-нибудь господствующее не только над окрестностью, но и над домами, — нет, это, по-нашему, изба, побольше
других, с несколько возвышенною кровлею, или какая-нибудь посеревшая от времени большая беседка в старом заглохшем саду. Немудрено, что Кемпфер насчитал такое множество храмов: по высотам их действительно много; но их, без трубы...
Англичан и
других, кто посильнее на море, пираты не трогают, следовательно, тем до них
дела нет.
Там не знаешь, что делается на
другом конце, по нескольку
дней с иным и не увидишься; во всем порядок, чистота.
У Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда отправляют свой товар на лодках в Шанхай, Нанкин и
другие города. Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. «Зарево!» — сказал кто-то. В самом
деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.
«Однако ж час, — сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы пришли еще рано; наши не все собрались: кто пошел по
делам службы, кто фланировать,
другие хотели пробраться в китайский лагерь.
В самом
деле только бдят и пугают
друг друга.
Третий, пятый, десятый и так далее
дни текли однообразно. Мы читали, гуляли, рассеянно слушали пальбу инсургентов и империалистов, обедали три раза в
день, переделали все свои
дела, отправили почту, и, между прочим, адмирал отправил курьером в Петербург лейтенанта Кроуна с донесениями, образчиками товаров и прочими результатами нашего путешествия до сих мест. Стало скучно. «Куда бы нибудь в
другое место пора! — твердили мы. — Всех здесь знаем, и все знают нас. Со всеми кланяемся и разговариваем».
Наконец надо же и совесть знать, пора и приехать. В этом японском, по преимуществу тридесятом, государстве можно еще оправдываться и тем, что «скоро сказка сказывается, да не скоро
дело делается». Чуть ли эта поговорка не здесь родилась и перешла по соседству с Востоком и к нам, как и многое
другое… Но мы выросли, и поговорка осталась у нас в сказках.
Чрез час каюты наши завалены были ящиками: в большом рыба, что подавали за столом, старая знакомая, в
другом сладкий и очень вкусный хлеб, в третьем конфекты. «Вынеси рыбу вон», — сказал я Фаддееву. Вечером я спросил, куда он ее
дел? «Съел с товарищами», — говорит. «Что ж, хороша?» «Есть душок, а хороша», — отвечал он.
Переводчики ползали по полу: напрасно я приглашал их в
другую комнату, они и руками и ногами уклонились от обеда, как от
дела, совершенно невозможного в присутствии grooten herren, важных особ.
На
другой же
день начались и переговоры, и наши постоянные поездки в Нагасаки.
Накамура обрадовался и на
другой же
день привез мне коробку лучшего табаку, две трубки и два маленькие кисета.