Неточные совпадения
Экспедиция
в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и
в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это
одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться
в общество?
Два времени года, и то это так говорится, а
в самом деле ни
одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и то это положено по календарю, а
в самом-то деле их семь или восемь.
«Вы курите
в качку сигару и ожидаете после этого, что вас укачает: напрасно!» — сказал мне
один из спутников.
Такой ловкости и цепкости, какою обладает матрос вообще, а Фаддеев
в особенности, встретишь разве
в кошке. Через полчаса все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде
в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя было вынуть ни
одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
«Вот какое различие бывает во взглядах на
один и тот же предмет!» — подумал я
в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата
в Портсмуте, сдавали порох на сбережение
в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить нельзя.
— Что ж случилось?» — «
В бурю ветром пятнадцать человек
в море снесло; насилу вытащили, а
один утонул.
На фрегате открылась холера, и мы, дойдя только до Дании, похоронили троих людей, да
один смелый матрос сорвался
в бурную погоду
в море и утонул.
В батарейной палубе привешиваются большие чашки, называемые «баками», куда накладывается кушанье из
одного общего, или «братского», котла.
В самом деле, то от
одной, то от другой группы опрометью бежал матрос с пустой чашкой к братскому котлу и возвращался осторожно, неся полную до краев чашку.
Ни на
одной военной верфи не строят больших парусных судов; даже старые переделываются на паровые. При нас
в портсмутском адмиралтействе розняли уже совсем готовый корабль пополам и вставили паровую машину.
Начинается крик, шум, угрозы, с
одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга
в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Там все принесено
в жертву экономии; от этого людей на них мало, рулевой большею частию
один: нельзя понадеяться, что ночью он не задремлет над колесом и не прозевает встречных огней.
Барон Шлипенбах
один послан был по делу на берег, а потом, вызвав лоцмана, мы прошли Зунд, лишь только стихнул шторм, и пустились
в Каттегат и Скагеррак, которые пробежали
в сутки.
В Немецком море, когда шторм утих, мы видели
одно такое безнадежное судно.
Даже пресную воду стали выдавать по порциям: сначала по две, потом по
одной кружке
в день на человека, только для питья.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего
один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом
в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно!
в них нет ни
одной новости, и не могло быть:
в какие-нибудь два месяца не могло ничего случиться; даже никто из знакомых не успел выехать из города или приехать туда.
Весь Лондон преисполнен
одной мысли; не знаю, был ли он полон того чувства, которое выражалось
в газетах.
Одни нашли где-нибудь окно, другие пробрались
в самую церковь Св.
Я был
один в этом океане и нетерпеливо ждал другого дня, когда Лондон выйдет из ненормального положения и заживет своею обычною жизнью.
Это вглядыванье, вдумыванье
в чужую жизнь,
в жизнь ли целого народа или
одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни
в книгах, ни
в каких школах не отыщешь.
Фантастическое освещение цветных стекол
в стрельчатых окнах, полумрак по углам, белые статуи великих людей
в нишах и безмолвная, почти недышащая толпа молящихся — все это образует
одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка
в нервах.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро
в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница,
в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не
одним фактом?
«Не на похороны ли дюка приехали вы?» — спросил меня
один купец
в лавке, узнав во мне иностранца. «Yes, o yes!» — сказал я.
Они принимают
в соображение, что если
одним скучно сидеть молча, то другие, напротив, любят это.
Я не видел, чтобы
в вагоне, на пароходе
один взял, даже попросил, у другого праздно лежащую около газету, дотронулся бы до чужого зонтика, трости.
Механик, инженер не побоится упрека
в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни
одной книги по этой части; не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший
в механику.
Одно преподавание языка или хождение за ребенком там не важность: остается уехать
в Россию.
Они
в ссоре за какие-то пять шиллингов и так поглощены ею, что, о чем ни спросишь, они сейчас переходят к жалобам
одна на другую.
Я придерживал
одной рукой шляпу, чтоб ее не сдуло
в море, а другую прятал — то за пазуху, то
в карманы от холода.
Один — невозмутимо покоен
в душе и со всеми всегда одинаков; ни во что не мешается, ни весел, ни печален; ни от чего ему ни больно, ни холодно; на все согласен, что предложат другие; со всеми ласков до дружества, хотя нет у него друзей, но и врагов нет.
Только
в пользу
одной шерстяной материи, называемой «английской кожей» и употребляемой простым народом на платье, он сделал исключение, и то потому, что панталоны из нее стоили всего два шиллинга.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по
одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок
в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И все
в этом роде.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей
в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых
один попал
в глаз. Но и матрос
в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Кончив завтрак, он по
одной таблице припоминает, какое число и какой день сегодня, справляется, что делать, берет машинку, которая сама делает выкладки: припоминать и считать
в голове неудобно.
И пока бегут не спеша за Егоркой на пруд, а Ваньку отыскивают по задним дворам или Митьку извлекают из глубины девичьей, барин мается, сидя на постеле с
одним сапогом
в руках, и сокрушается об отсутствии другого.
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок
в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо,
в руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню».
Одна из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос.
Барин хватился своей табакерки
в кармане, ищет глазами вокруг:
один старичок побежал за ней, отыскал и принес.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения
в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не
один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
Матросы иначе
в третьем лице друг друга не называют, как они или матросиком, тогда как, обращаясь
один к другому прямо, изменяют тон.
Я был
в каюте
один, встал, хотел побежать, но неодолимая тяжесть гнула меня к полу, а свеча вспыхивала сильнее, вот того гляди вспыхнет и карта.
Он шел очень искусно, упираясь то
одной, то другой ногой и держа
в равновесии руки, а местами вдруг осторожно приседал, когда покатость пола становилась очень крута.
На берегу замечаются только
одни дни, а
в море,
в качке, спишь не когда хочешь, а когда можешь.
Перед глазами,
в трех милях, лежит масса бурых холмов,
один выше другого; разнообразные глыбы земли и скал, брошенных
в кучу, лезут друг через друга все выше и выше.
Одна скала как будто оторвалась и упала
в море отдельно: под ней свод насквозь.
Когда мы обогнули восточный берег острова и повернули к южному, нас ослепила великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из моря, заслонила собой и небо, и океан,
одна из тех картин, которые видишь
в панораме, на полотне, и не веришь, приписывая обольщению кисти.
Группа гор тесно жалась к
одной главной горе — это первая большая гора, которую увидели многие из нас, и то она помещена
в аристократию гор не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем моря, а за свое вино.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они.
В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на
одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли,
в том числе и наш.
Мне бросилась
в глаза красота
одной, южная и горячая.
Но пора кончить это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано
в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел
в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни
одного виноградника.