Неточные совпадения
— Падение
человека в море.
«Да как вы там будете ходить — качает?» — спрашивали
люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж
в ней качает.
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется своим огнем; где
человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
И
люди тоже, даже незнакомые,
в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
«Отошлите это
в ученое общество,
в академию, — говорите вы, — а беседуя с
людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Раза три
в год Финский залив и покрывающее его серое небо нарядятся
в голубой цвет и млеют, любуясь друг другом, и северный
человек, едучи из Петербурга
в Петергоф, не насмотрится на редкое «чудо», ликует
в непривычном зное, и все заликует: дерево, цветок и животное.
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье,
в Киев или из деревни
в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается
в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается и т. п., то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам
человек —
в Японию.
Робко ходит
в первый раз
человек на корабле: каюта ему кажется гробом, а между тем едва ли он безопаснее
в многолюдном городе, на шумной улице, чем на крепком парусном судне,
в океане.
Можно ли поверить, что
в Петербурге есть множество
людей, тамошних уроженцев, которые никогда не бывали
в Кронштадте оттого, что туда надо ехать морем, именно оттого, зачем бы стоило съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия?
«Помоги моему
человеку установить вещи
в каюте», — отдал я ему первое приказание.
— Что ж случилось?» — «
В бурю ветром пятнадцать
человек в море снесло; насилу вытащили, а один утонул.
На фрегате открылась холера, и мы, дойдя только до Дании, похоронили троих
людей, да один смелый матрос сорвался
в бурную погоду
в море и утонул.
Веселились по свистку, сказал я; да, там, где собрано
в тесную кучу четыреста
человек, и самое веселье подчинено общему порядку. После обеда, по окончании работ, особенно
в воскресенье, обыкновенно раздается команда...
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя
в ней доказательство будто бы могущества
человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное, то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии
в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла
в угол измученная толпа
людей, стараясь угодить ветру, а стоит
в бездействии, скрестив руки на груди,
человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Романтики, глядя на крепости обоих берегов, припоминали могилу Гамлета; более положительные
люди рассуждали о несправедливости зундских пошлин, самые положительные — о необходимости запастись свежею провизией, а все вообще мечтали съехать на сутки на берег, ступить ногой
в Данию, обегать Копенгаген, взглянуть на физиономию города, на картину
людей, быта, немного расправить ноги после качки, поесть свежих устриц.
Там все принесено
в жертву экономии; от этого
людей на них мало, рулевой большею частию один: нельзя понадеяться, что ночью он не задремлет над колесом и не прозевает встречных огней.
Потом, вникая
в устройство судна,
в историю всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит
в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам,
в виде остова, и долго хранит жизнь
человека.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну:
люди бросаются
в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Вот видны и
люди, которые, стоя
в них, вопят так, что, я думаю,
в Голландии слышно.
Даже пресную воду стали выдавать по порциям: сначала по две, потом по одной кружке
в день на
человека, только для питья.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она
в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый
человек в синей куртке,
в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности:
в известные лета жизнь начинает отказывать
человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает
в деньгах выделенному сыну.
Порядочные
люди прибегают
в этих случаях к перифразам.
Не лучше ли, когда порядочные
люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом
в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Через день, по приходе
в Портсмут, фрегат втянули
в гавань и ввели
в док, а
людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий
в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались. Я уехал
в Лондон, пожил
в нем, съездил опять
в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
На эти случаи, кажется, есть особые глаза и уши, зорче и острее обыкновенных, или как будто
человек не только глазами и ушами, но легкими и порами вбирает
в себя впечатления, напитывается ими, как воздухом.
Это вглядыванье, вдумыванье
в чужую жизнь,
в жизнь ли целого народа или одного
человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни
в книгах, ни
в каких школах не отыщешь.
Фантастическое освещение цветных стекол
в стрельчатых окнах, полумрак по углам, белые статуи великих
людей в нишах и безмолвная, почти недышащая толпа молящихся — все это образует одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка
в нервах.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более
человек, то есть на весь мир,
в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят
люди повсюду.
Я
в разное время, начиная от пяти до восьми часов, обедал
в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот
человек за столом не было.
Дурно одетых
людей — тоже не видать: они, должно быть, как тараканы, прячутся где-нибудь
в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты.
Известно, как англичане уважают общественные приличия. Это уважение к общему спокойствию, безопасности, устранение всех неприятностей и неудобств — простирается даже до некоторой скуки. Едешь
в вагоне, народу битком набито, а тишина, как будто «
в гробе тьмы
людей», по выражению Пушкина.
Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а
человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый Божий день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает
в печь уголь или открывает и закрывает какой-то клапан.
Скучно покажется «универсально» образованному
человеку разговаривать с ним
в гостиной; но, имея завод, пожелаешь выписать к себе его самого или его произведение.
Надо сказать, что и мужчины достойны этих леди по красоте: я уже сказал, что все, начиная с
человека, породисто и красиво
в Англии.
Я даже не могу сказать, что мы
в Англии, мы просто на фрегате; нас пятьсот
человек: это уголок России.
Светский
человек умеет поставить себя
в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая
в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои.
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь
человека, то можно
в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги
в Лондоне.
Вижу где-то далеко отсюда,
в просторной комнате, на трех перинах, глубоко спящего
человека: он и обеими руками, и одеялом закрыл себе голову, но мухи нашли свободные места, кучками уселись на щеке и на шее.
Где Егорка?» Справляются насчет Егорки и узнают, что он отправился рыбу ловить бреднем
в обществе некоторых любителей из дворовых
людей.
Несколько раз ветер смеялся над усилиями
человека, сбрасывая башню
в море.
Но
человек терпеливо, на обломках старого, строил новое здание крепче и ставил фонарь и теперь зажигает опять огонь и,
в свою очередь, смеется над ветром.
Точно где-нибудь
в комнате собралось несколько
человек приятелей у доброго хозяина, который предоставляет всякому делать, что он хочет.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения
в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот
людей, суматоха с парусами.
Человек мечется
в тоске, ищет покойного угла, хочет забыться, забыть море, качку, почитать, поговорить — не удается.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они.
В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают
люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли,
в том числе и наш.
Человек бежит из этого царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и обращает все живое
в подобие камня.
К нам приехал чиновник, негр,
в форменном фраке, с галунами. Он, по обыкновению, осведомился о здоровье
людей, потом об имени судна, о числе
людей, о цели путешествия и все это тщательно, но с большим трудом, с гримасами, записал
в тетрадь. Я стоял подле него и смотрел, как он выводил каракули. Нелегко далась ему грамота.
«Десерта не будет, — заключил он почти про себя, — Зеленый и барон по ночам все поели, так что
в воскресенье дам по апельсину да по два банана на
человека».