Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел
на зыбкое лоно
морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен
был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Из этого видно, что у всех, кто не бывал
на море,
были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о
море и моряках, о капитанах, которые чуть не сажали
на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Но эта первая буря мало подействовала
на меня: не
бывши никогда в
море, я думал, что это так должно
быть, что иначе не бывает, то
есть что корабль всегда раскачивается
на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и
море как будто опрокидывается
на голову.
Конечно, нужно иметь матросский желудок, то
есть нужен моцион матроса, чтобы переварить эти куски солонины и лук с вареною капустой — любимое матросами и полезное
на море блюдо.
Да, несколько часов пробыть
на море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель уже
есть капитал, который можно употребить в дело, тогда как из нескольких часов ничего не сделаешь.
До вечера: как не до вечера! Только
на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал
был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «
На море непременно не бывает», — сказал он. «
На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно
на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
Небо и
море серые. А ведь это уж испанское небо! Мы
были в 30-х градусах ‹северной› широты. Мы так
были заняты, что и не заметили, как миновали Францию, а теперь огибали Испанию и Португалию. Я, от нечего делать, любил уноситься мысленно
на берега, мимо которых мы шли и которых не видали.
Португальцы поставили носилки
на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы
были на одном из уступов горы,
на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое
море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан;
на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Каждый день во всякое время смотрел я
на небо,
на солнце,
на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас, то
есть повыше,
на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее»
море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас,
на севере, — праздничный наряд
моря. Там
есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других
морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее
море, какого вы не видали никогда.
Покойно, правда,
было плавать в этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная
на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней в
море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались, вышедши, 16-го февраля утром, из Южного тропика.
Выйдешь
на палубу, взглянешь и ослепнешь
на минуту от нестерпимого блеска неба,
моря; от меди
на корабле, от железа отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет глаз своей белизной. Скоро обедать; а что
будет за обедом? Кстати, Тихменев
на вахте: спросить его.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели
на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг
на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Провиант и прочее доставлялось до сих пор
на место военных действий сухим путем, и плата за один только провоз составляла около 170 000 фунт. ст. в год, между тем как все припасы могли
быть доставляемы
морем до самого устья Буйволовой реки, что наконец и приведено в исполнение, и Берклей у этого устья расположил свою главную квартиру.
Хотя горы
были еще невысоки, но чем более мы поднимались
на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно
было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились
на одной площадке. «Здесь высота над
морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Долго мне
будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго
будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать, глядя
на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди
море,
море и
море!
Она осветила кроме
моря еще озеро воды
на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как до дверей своей каюты и там, ухватясь за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в угол, пожалуй
на пушку, остановился посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его за ветром не слыхать. Луны не
было.
Я надеялся
на эти тропики как
на каменную гору: я думал, что настанет, как в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный и постоянный ветер; что мы войдем в безмятежное царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором облаков, и синего
моря. Но ничего похожего
на это не
было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно
были закрыты.
7-го октября
был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил
на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и
на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас
море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Вчера, 28-го, когда я только
было собрался уснуть после обеда, мне предложили кататься
на шлюпке в
море. Мы этим нет-нет да и напомним японцам, что вода принадлежит всем и что мешать в этом они не могут, и таким образом мы удерживаем это право за европейцами. Наши давно дразнят японцев, катаясь
на шлюпках.
Но холодно; я прятал руки в рукава или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к берегу, прекрасную бухту, которая лежит налево, как только входишь с
моря на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы входили: тогда я занят
был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов.
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег
было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили
на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины
на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность,
море!
Лодки эти превосходны в морском отношении:
на них одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг.
На этих больших лодках рыбаки выходят в
море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, то
есть около двухсот пятидесяти верст.
На другой день, 24-го числа, в Рождественский сочельник, погода
была великолепная: трудно забыть такой день. Небо и
море — это одна голубая масса; воздух теплый, без движения. Как хорош Нагасакский залив! И самые Нагасаки, облитые солнечным светом, походили
на что-то путное. Между бурыми холмами кое-где ярко зеленели молодые всходы нового посева риса, пшеницы или овощей. Поглядишь к
морю — это бесконечная лазоревая пелена.
Например, в Китае иностранцам позволено углубляться внутрь страны
на такое расстояние, чтобы в один день можно
было на лошади вернуться домой; а американский консул в Шанхае выстроил себе дачу где-то в горах, миль за восемьдесят от
моря.
Полномочные опять пытались узнать, куда мы идем, между прочим, не в Охотское ли
море, то
есть не скажем ли, в Петербург. «Теперь пока в Китай, — сказали им, — в Охотском
море — льды, туда нельзя». Эта скрытость очевидно не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал глаза, закусывал губы:
на него смотрели с улыбкой. Беда ему, если мы идем в Едо!
К счастью, ветер скоро вынес нас
на чистое место, но войти мы не успели и держались опять ночь в открытом
море; а надеялись
было стать
на якорь, выкупаться и лечь спать.
Сегодня старик приехал рано утром и написал предлинное извинение, говоря, что он огорчен случившимся; жалеет, что мы не можем указать виновных, что их бы наказали весьма строго; просил не сердиться и оправдывался незнанием корейцев о том, что делается «внутри четырех
морей», то
есть на белом свете.
Штиль, погода прекрасная: ясно и тепло; мы лавируем под берегом. Наши
на Гото пеленгуют берега. Вдали видны японские лодки;
на берегах никакой растительности. Множество красной икры, точно толченый кирпич, пятнами покрывает в разных местах
море. Икра эта сияет по ночам нестерпимым фосфорическим блеском. Вчера свет так
был силен, что из-под судна как будто вырывалось пламя; даже
на парусах отражалось зарево; сзади кормы стелется широкая огненная улица; кругом темно; невстревоженная вода не светится.
Вчера и сегодня, 20-го и 21-го, мы шли верстах в двух от Корейского полуострова; в 36˚ ‹северной› широты.
На юте делали опись ему, а смотреть нечего: все пустынные берега, кое-где покрытые скудной травой и деревьями. Видны изредка деревни: там такие же хижины и так же жмутся в тесную кучу, как
на Гамильтоне. Кое-где по берегу бродят жители.
На море много лодок, должно
быть рыбацкие.
Мне так хотелось перестать поскорее путешествовать, что я не съехал с нашими в качестве путешественника
на берег в Петровском зимовье и нетерпеливо ждал, когда они воротятся, чтоб перебежать Охотское
море, ступить наконец
на берег твердой ногой и
быть дома.
Все жители Аяна столпились около нас: все благословляли в путь. Ч. и Ф., без сюртуков, пошли пешком проводить нас с версту.
На одном повороте за скалу Ч. сказал: «Поглядите
на море: вы больше его не увидите». Я быстро оглянулся, с благодарностью, с любовью, почти со слезами. Оно
было сине, ярко сверкало
на солнце серебристой чешуей. Еще минута — и скала загородила его. «Прощай, свободная стихия! в последний раз…»
Но довольно похищать из моей памятной дорожной книжки о виденном
на пути с
моря до Якутска: при свидании мне нечего
будет вам показать. Воротимся в самый Якутск.
Любопытно также, как чукчи производят торговлю, то
есть мену, с другим племенем, коргаулями, или карагаулями, живущими
на островах у устья рек, впадающих в Ледовитое
море.
Мне остается сказать несколько слов о некоторых из якутских купцов, которые также достигают до здешних геркулесовых столпов, то
есть до Ледовитого
моря, или в противную сторону, до неведомых пустынь. Один из них ездит, например, за пятьсот верст еще далее Нижнеколымска, до которого считается три тысячи верст от Якутска, к чукчам, другой к югу,
на реку Уду, третий к западу, в Вилюйский округ.
В то самое время как мои бывшие спутники близки
были к гибели, я, в течение четырех месяцев, проезжал десять тысяч верст по Сибири, от Аяна
на Охотском
море до Петербурга, и, в свою очередь, переживал если не страшные, то трудные, иногда и опасные в своем роде минуты.
Далее нельзя
было предвидеть, какое положение пришлось бы принять по военным обстоятельствам: оставаться ли у своих берегов, для защиты их от неприятеля, или искать встречи с ним
на открытом
море.
Фрегат «Диана» уже пришел
на смену «Палладе», которая отслужила свой срок, состарелась и притом избита
была вытерпенными нами штормами, особенно у мыса Доброй Надежды, и ураганом в Китайском
море.
Тогда же приехал к нам с Амура бывший генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев и, пробыв у нас дня два
на фрегате, уехал в Николаевск, куда должна
была идти и шкуна «Восток» для доставления его со свитою в Аян
на Охотском
море.
На этой шкуне я и отправился с фрегата, и с радостью, что возвращаюсь домой, и не без грусти, что должен расстаться с этим кругом отличных людей и товарищей.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба
были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели
на оба берега,
на море, в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался
на картину, особенно
на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни
на море, ни
на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него
была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
Но никогда гибель корабля не имела такой грандиозной обстановки, как гибель «Дианы», где великолепный спектакль
был устроен самой природой. Не раз
на судах бывали ощущаемы колебания
моря от землетрясения, — но, сколько помнится, больших судов от этого не погибало.
По изустным рассказам свидетелей, поразительнее всего казалось переменное возвышение и понижение берега: он то приходил вровень с фрегатом, то вдруг возвышался саженей
на шесть вверх. Нельзя
было решить, стоя
на палубе, поднимается ли вода, или опускается самое дно
моря? Вращением воды кидало фрегат из стороны в сторону, прижимая
на какую-нибудь сажень к скалистой стене острова, около которого он стоял, и грозя раздробить, как орех, и отбрасывая опять
на середину бухты.