Неточные совпадения
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я, говоря «о петербургской
станции», умолчал о дружбе, которой одной
было бы довольно, чтоб удержать человека
на месте.
На стенах
были плохие картинки — неизбежная принадлежность
станций и трактиров всего земного шара, как я убедился теперь.
Завтрак состоял из яичницы, холодной и жесткой солонины, из горячей и жесткой ветчины. Яичница, ветчина и картинки в деревянных рамах опять напомнили мне наше
станции. Тут, впрочем,
было богатое собрание птиц, чучелы зверей; особенно мила головка маленького оленя, с козленка величиной; я залюбовался
на нее, как
на женскую (благодарите, mesdames), да по углам красовались еще рога диких буйволов, огромные, раскидистые, ярко выполированные, напоминавшие тоже головы, конечно не женские…
Видели мы по лесу опять множество бурундучков, опять quasi-соболя, ждали увидеть медведя, но не видали, видели только, как якут
на станции, ведя лошадей
на кормовище в лес, вооружился против «могущего встретиться» медведя ружьем, которое
было в таком виде, в каком только первый раз выдумал его человек.
Остальная дорога до
станции была отличная. Мы у речки,
на мшистой почве, в лесу, напились чаю, потом ехали почти по шоссе, по прекрасной сосновой, березовой и еловой аллее. Встретили красивый каскад и груды причудливо разбросанных как будто взрывом зеленоватых камней.
Мы отлично уснули и отдохнули. Можно бы ехать и ночью, но не
было готового хлеба, надо ждать до утра, иначе нам, в числе семи человек, трудно
будет продовольствоваться по
станциям на берегах Маи. Теперь предстоит ехать шестьсот верст рекой, а потом опять сто восемьдесят верст верхом по болотам.
Есть и почтовые тарантасы, но все предпочитают ехать верхом по этой дороге, а потом до Якутска
на колесах, всего тысячу верст. Всего!
На некоторых
станциях, например в Айме и вообще там, где
есть конторы Американской компании, можно доставать говядину.
Мы пока кончили водяное странствие. Сегодня сделали последнюю
станцию. Я опять целый день любовался
на трех
станциях природной каменной набережной из плитняка. Ежели б такая
была в Петербурге или в другой столице, искусству нечего
было бы прибавлять, разве чугунную решетку. Река, разливаясь, оставляет по себе след, кладя слоями легкие заметки. Особенно хороши эти заметки
на глинистом берегу. Глина крепка, и слои — как ступени: издали весь берег похож
на деревянную лестницу.
Мы вторую
станцию едем от Усть-Маи, или Алданского селения. Вчера сделали тридцать одну версту, тоже по болотам, но те болота ничто в сравнении с нынешними.
Станция положена, по их милости, всего семнадцать верст. Мы встали со светом, поехали еще по утреннему морозу; лошади скользят
на каждом шагу; они не подкованы. Князь Оболенский говорит, что они тверже копытами, оттого будто, что овса не
едят.
Здесь,
на станции, уже заметно обилие. У хозяина
есть четыре или пять коров и стол покрыт красной тряпкой.
Я только
было похвалил юрты за отсутствие насекомых, как
на прошлой же
станции столько увидел тараканов, сколько никогда не видал ни в какой русской избе. Я не решился войти. Здесь то же самое, а я ночую! Но, кажется, тут не одни тараканы: ужели это от них я ворочаюсь с боку
на бок?
В девяти верстах от Натарской
станции мы переправились через речку Амгу, впадающую в Маю,
на пароме первобытной постройки, то
есть на десятке связанных лыками бревен и больше ничего, а между тем
на нем стояла телега и тройка лошадей.
На другой стороне я нашел свежих лошадей и быстро помчался по отличной дороге, то
есть гладкой луговине, но без колей: это еще
была последняя верховая
станция.
«Однако
есть лошади?» — спросил я
на Ыргалахской
станции… «Коней нету», —
был ответ. «А если я опоздаю, да в городе спросят» и т. д. — «Коней нет», — повторил русский якут.
Это обстоятельство осталось, однако ж, без объяснения: может
быть, он сделал это по привычке встречать проезжих, а может
быть, и с целью щегольнуть дворянством и шпагой. Я узнал только, что он тут не живет, а остановился
на ночлег и завтра едет дальше, к своей должности,
на какую-то
станцию.
Кроме того, там
были два столика, крытые красным сукном;
на одном лежала таблица, с показанием
станций и числа верст, и стояла чернильница с пером.
Я пригласил его
пить чай. «У нас чаю и сахару нет, — вполголоса сказал мне мой человек, — все вышло». — «Как, совсем нет?» — «Всего раза
на два». — «Так и довольно, — сказал я, — нас двое». — «А завтра утром что станете кушать?» Но я знал, что он любил всюду находить препятствия. «Давно ли я видел у тебя много сахару и чаю?» — заметил я. «Кабы вы одни кушали, а то по
станциям и якуты, и якутки, чтоб им…» — «Без комплиментов! давай что
есть!»
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а
есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, —
на Крестовскую
станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а
едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что ставят
на рыбу, по-вашему мережи».
«Где же страшный, почти неодолимый путь?» — спрашиваете вы себя, проехавши тысячу двести верст: везде
станции, лошади, в некоторых пунктах, как, например,
на реке Мае, найдете свежее мясо, дичь, а молоко и овощи, то
есть капусту, морковь и т. п., везде; у агентов Американской компании чай и сахар.
«Где же вы бывали?» — спрашивал я одного из них. «В разных местах, — сказал он, — и к северу, и к югу, за тысячу верст, за полторы, за три». — «Кто ж живет в тех местах, например к северу?» — «Не живет никто, а кочуют якуты, тунгусы, чукчи. Ездят по этим дорогам верхом, большею частью
на одних и тех же лошадях или
на оленях. По колымскому и другим пустынным трактам
есть, пожалуй, и
станции, но какие расстояния между ними: верст по четыреста, небольшие — всего по двести верст!»
На станциях есть молоко, кое-где яйца, местами овощи, но
на это нельзя рассчитывать.
— «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, —
на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не хочу, — сказал я, — если озябну, как же
быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
Но прочь романтизм, и лес тоже! Замечу только
на случай, если вы поедете по этой дороге, что лес этот находится между Крестовской и Поледуевской
станциями. Но через лес не настоящая дорога: по ней ездят, когда нет дороги по Лене, то
есть когда выпадают глубокие снега, аршина
на полтора, и когда проступает снизу, от тяжести снега, вода из-под льда, которую здесь называют черной водой.
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных» лошадей. «Тут уж пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно от Киренска к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «Где староста?» — спросишь, приехав
на станцию… «Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то
есть позовите) старосту», — говорят потом.
От слободы Качуги пошла дорога степью; с Леной я распрощался. Снегу
было так мало, что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной.
На последней
станции все горы; но я ехал ночью и не видал Иркутска с Веселой горы. Хотел
было доехать бодро, но в дороге сон неодолим. Какое неловкое положение ни примите, как ни сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж остановится у следующей
станции.
Неточные совпадения
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал
на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему
на ступеньках большой лестницы,
был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
При взгляде
на тендер и
на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то
есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной
станции:
на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами
на висках, и
на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
На Царицынской
станции поезд
был встречен стройным хором молодых людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались, но Сергей Иванович не обращал
на них внимания; он столько имел дел с добровольцами, что уже знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень интересовался ими и расспрашивал про них Сергея Ивановича.
И он старался вспомнить ее такою, какою она
была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже
на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты
были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
Не зная, когда ему можно
будет выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать за ним. Левина не
было дома, когда Катавасов и Сергей Иванович
на тарантасике, взятом
на станции, запыленные как арапы, в 12-м часу дня подъехали к крыльцу Покровского дома. Кити, сидевшая
на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз встретить его.