Неточные совпадения
— Аграфена Ивановна!.. — сказал он жалобно и нежно,
что не совсем шло
к его длинной и плотной фигуре.
Как назвать Александра бесчувственным за то,
что он решился на разлуку? Ему было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью,
что он будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили,
что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька, был
к нему, кажется, ласковее, нежели
к кому-нибудь в доме.
Как же ему было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви
к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не будь его,
что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано,
что женское сердце не живет без любви.
Что за полотно — загляденье! это голландское; сама ездила на фабрику
к Насилью Васильичу; он выбрал
что ни есть наилучшие три куска.
Александр молчал. Он вспомнил,
что, учась в университете и живучи в губернском городе, он не очень усердно посещал церковь; а в деревне, только из угождения матери, сопровождал ее
к обедне. Ему совестно было солгать. Он молчал. Мать поняла его молчание и опять вздохнула.
Тот, про которого говорится, был таков: у него душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти в избе или в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он лет двадцать постоянно твердит,
что с будущей весной приступит
к стройке нового дома.
Но зато ему поручают, например, завезти мимоездом поклон от такой-то
к такому-то, и он непременно завезет и тут же кстати позавтракает, — уведомить такого-то,
что известная-де бумага получена, а какая именно, этого ему не говорят, — передать туда-то кадочку с медом или горсточку семян, с наказом не разлить и не рассыпать, — напомнить, когда кто именинник.
И обед не в обед. Тогда уж
к нему даже кого-нибудь и отправят депутатом проведать,
что с ним, не заболел ли, не уехал ли? И если он болен, то и родного не порадуют таким участьем.
— Это
что за сестрица! — сказал Адуев, глядя на подпись: — Марья Горбатова… — Он обратил лицо
к потолку, припоминая что-то…
Но, с другой стороны, представлялось вот
что: мать отправила сына прямо
к нему, на его руки, не зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника.
Только
что Петр Иваныч расположился бриться, как явился Александр Федорыч. Он было бросился на шею
к дяде, но тот, пожимая мощной рукой его нежную, юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя, как будто для того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется, затем, чтобы остановить этот порыв и ограничиться пожатием.
— Маменька, слава богу, здорова, кланяется вам, и тетушка Марья Павловна тоже, — сказал робко Александр Федорыч. — Тетушка поручила мне обнять вас… — Он встал и подошел
к дяде, чтоб поцеловать его в щеку, или в голову, или в плечо, или, наконец, во
что удастся.
— Извините,
что я не приехал прямо
к вам, а остановился в конторе дилижансов… Я не знал вашей квартиры…
Александр увидел,
что ему, несмотря на все усилия, не удастся в тот день ни разу обнять и прижать
к груди обожаемого дядю, и отложил это намерение до другого раза.
Александр, кажется, разделял мнение Евсея, хотя и молчал. Он подошел
к окну и увидел одни трубы, да крыши, да черные, грязные, кирпичные бока домов… и сравнил с тем,
что видел, назад тому две недели, из окна своего деревенского дома. Ему стало грустно.
Там проскакал сломя голову жандарм от губернатора
к доктору, и всякий знает,
что ее превосходительство изволит родить, хотя по мнению разных кумушек и бабушек об этом заранее знать не следовало бы.
— Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях я завезу тебя
к своему портному; но это пустяки. Есть о
чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
— А ты думал
что? — половина твоего сердца… Я пришел
к нему за делом, а он вон
чем занимается — сидит да думает над дрянью!
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого,
что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется,
к ней письмо пишешь? Так?
Александр подошел с бумагами
к столу и увидел,
что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.
— Потому
что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня
к этому; вот если б ты был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
— Пиши, пиши: «Но мы начинаем привыкать друг
к другу. Он даже говорит,
что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому
что это вовсе не нужно, да ему и некогда». «Враг искренних излияний», — это можно оставить: это хорошо. Написал?
Он думает и чувствует по-земному, полагает,
что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами,
к которым мы призваны.
Дядя любит заниматься делом,
что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим
к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит.
— Держи карман! Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с тех пор, как я там служил. Он у всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему,
что я прошу его вспомнить мой должок — отстанет! а
к столоначальнику не ходи.
— А ты скажи ему, так, между прочим, в разговоре,
что я у тебя взял все деньги на сохранение, так и увидишь, склонен ли он
к искренним излияниям и позовет ли когда-нибудь
к себе в четверг.
— Прекрасно, прекрасно! — сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. — Редактор предоволен, только находит,
что стиль не довольно строг; ну, да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай
к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще статью.
— Напиши же
к матери,
что ты пристроен и каким образом.
В глазах блистали самоуверенность и отвага — не та отвага,
что слышно за версту,
что глядит на все нагло и ухватками и взглядами говорит встречному и поперечному: «Смотри, берегись, не задень, не наступи на ногу, а не то — понимаешь? с нами расправа коротка!» Нет, выражение той отваги, о которой говорю, не отталкивает, а влечет
к себе.
Но все еще,
к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего,
что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
— Как так? В твои лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь
к здешнему порядку, даже уж слишком.
Что ж, там все прилично было? туалет, освещение…
— У носа да не заметить!
Что ж тебе хочется
к ней?
Мелькнуло несколько месяцев. Александра стало почти нигде не видно, как будто он пропал. Дядю он посещал реже. Тот приписывал это его занятиям и не мешал ему. Но редактор журнала однажды, при встрече с Петром Иванычем, жаловался,
что Александр задерживает статьи. Дядя обещал при первом случае объясниться с племянником. Случай представился дня через три. Александр вбежал утром
к дяде как сумасшедший. В его походке и движениях видна была радостная суетливость.
— Так
что ж ты таким полководцем смотришь? Если нет, так не мешай мне, а вот лучше сядь да напиши в Москву,
к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его письмо: где оно? вот.
— Я хочу только сказать,
что, может быть… и я близок
к тому же счастью…
— Не все мужья одинаковы, мой милый: одни очень равнодушны
к своим женам, не обращают внимания на то,
что делается вокруг них, и не хотят заметить; другие из самолюбия и хотели бы, да плохи: не умеют взяться за дело.
— Первая половина твоей фразы так умна,
что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. «Не хочу знать,
что будет впереди», то есть не хочу думать о том,
что было вчера и
что есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь
к тому, не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на
что это похоже?
Нельзя винить Петра Иваныча,
что он не заметил Наденьки с первого раза. Она была не красавица и не приковывала
к себе мгновенно внимания.
Ах да:
что ж вы
к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов.
— Я! ах, ах, maman,
что вы! Не я ли говорю: «Пора, maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не был: верно, придет
к обеду».
Выручил повар: благодетель пришел спросить,
что готовить
к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще,
чем давеча в лодке.
Ему противно было слушать, как дядя, разбирая любовь его, просто, по общим и одинаким будто бы для всех законам, профанировал это высокое, святое, по его мнению, дело. Он таил свои радости, всю эту перспективу розового счастья, предчувствуя,
что чуть коснется его анализ дяди, то, того и гляди, розы рассыплются в прах или превратятся в назем. А дядя сначала избегал его оттого,
что вот, думал, малый заленится, замотается, придет
к нему за деньгами, сядет на шею.
Только стал накрапывать дождь, я иду в комнату, вдруг
к крыльцу подъезжает коляска, голубая с белой обивкой, та самая,
что все мимо нас ездила, — еще вы хвалили.
Адуев не совсем покойно вошел в залу.
Что за граф? Как с ним вести себя? каков он в обращении? горд? небрежен? Вошел. Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным и неловким поклоном. Хозяйка представила их друг другу. Граф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы
к себе всякого, но Адуева не расположил.
Адуев не умел скрыть,
что граф не нравился ему. Граф, казалось, не замечал его грубости: он был внимателен и обращался
к Адуеву, стараясь сделать разговор общим. Все напрасно: тот молчал или отвечал: да и нет.
«А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, — думал он, — не она, а я виноват: как можно было так непростительно вести себя? этим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство… очень натурально,
что она, как хозяйка… А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идет
к решетке, тут остановится и будет ждать…»
И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине.
Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел
к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька была у решетки сада, когда он подъезжал. Он уж было обрадовался, но только
что он стал приближаться
к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой.
— Да
что я вам сделала? Вы перестали
к нам ездить — как хотите… удерживать против воли… — начала Наденька.
— Какой! скажите еще, — говорил он, глядя ей прямо в глаза, —
что вы равнодушны
к нему?