Неточные совпадения
История об Аграфене и Евсее была уж старая история
в доме. О ней, как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали
целые десять лет. Многие ли
в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра
в дураки, и кофе, и водка, и наливка — все прощай!
Она
поцеловала его
в лоб и тем заключила свои наставления.
— И ты туда же! — говорил Евсей,
целуя ее, — ну, прощай, прощай! пошла теперь, босоногая,
в избу!
Александр сел, весь расплаканный,
в повозку, а Евсей подошел к барыне, поклонился ей
в ноги и
поцеловал у ней руку. Она дала ему пятирублевую ассигнацию.
— Маменька, слава богу, здорова, кланяется вам, и тетушка Марья Павловна тоже, — сказал робко Александр Федорыч. — Тетушка поручила мне обнять вас… — Он встал и подошел к дяде, чтоб
поцеловать его
в щеку, или
в голову, или
в плечо, или, наконец, во что удастся.
Александр бросился и
поцеловал дядю
в щеку.
Это, говорит он, придет само собою — без зову; говорит, что жизнь не
в одном только этом состоит, что для этого, как для всего прочего, бывает свое время, а
целый век мечтать об одной любви — глупо.
Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому — тот скрипит
в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет — никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует
целые веки.
— Мудрено! с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время
в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого,
поцелуя например…
— Ну, пускай ее спит, говорю,
целый день на воздухе —
в саду, погода стоит хорошая, устанет.
Наденька улыбнулась, потом скрылась опять
в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву руку с тарелкой. Он
поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.
Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и — не отступила
в благородном негодовании, не вскрикнула! — она не
в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на
поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
«Неприлично! — скажут строгие маменьки, — одна
в саду, без матери, целуется с молодым человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала на
поцелуй.
Дни шли за днями, дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив был, когда
поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против нее
в картинной позе часа два, не спуская с нее глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные случаю стихи.
Александр не уснул
целую ночь, не ходил
в должность.
В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся
в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни
в чем; да и не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению,
в саду, но с оттенком легкой задумчивости
в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
— Нет; я не буду
целую неделю, может быть две… долго!.. — И он устремил на нее испытующий взгляд, стараясь прочесть
в ее глазах, какое впечатление произведет этот ответ.
Он застал ее с матерью. Там было человека два из города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра были невыносимы. Опять прошел
целый день
в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись.
Она села подле него, поглядела на него пристально, как только умеют глядеть иногда женщины, потом тихо отерла ему платком глаза и
поцеловала в лоб, а он прильнул губами к ее руке. Долго говорили они.
Муж ее неутомимо трудился и все еще трудится. Но что было главною
целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой
цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобресть между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули
в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких
целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо дело делать.
Да разве он не постигает, со всем своим умом, что и
в положительных
целях женщины присутствует непременно любовь?..
— Измена
в любви, какое-то грубое, холодное забвение
в дружбе… Да и вообще противно, гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли, слова, дела — все зиждется на песке. Сегодня бегут к одной
цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра — и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны… нет! как посмотришь — страшна, противна жизнь! А люди!..
—
Целая семья животных! — перебил Александр. — Один расточает вам
в глаза лесть, ласкает вас, а за глаза… я слышал, что он говорит обо мне. Другой сегодня с вами рыдает о вашей обиде, а завтра зарыдает с вашим обидчиком; сегодня смеется с вами над другим, а завтра с другим над вами… гадко!
С какою уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и достигает
цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями дружбы и любви, словом, над всем,
в чем пожилые люди привыкли завидовать молодым».
— Все дело можно бы
в трех строках объяснить, — сказал Петр Иваныч, поглядев на часы, — а он
в приятельском письме написал
целую диссертацию! ну, не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно. Мне бы надо тебе кое-что сказать…
Какая разница между ними: один
целой головой выше, стройный, полный, человек крепкой и здоровой натуры, с самоуверенностью
в глазах и
в манерах.
Она бы тотчас разлюбила человека, если б он не пал к ее ногам, при удобном случае, если б не клялся ей всеми силами души, если б осмелился не сжечь и испепелить ее
в своих объятиях, или дерзнул бы, кроме любви, заняться другим делом, а не пил бы только чашу жизни по капле
в ее слезах и
поцелуях.
Француз усовершенствовал наконец воспитание Юлии тем, что познакомил ее уже не теоретически, а практически с новой школой французской литературы. Он давал ей наделавшие
в свое время большого шуму: «Le manuscrit wert», «Les sept péchés capitaux», «L’âne mort» [«Зеленая рукопись» (Гюстава Друино), «Семь смертных грехов» (Эжена Сю), «Мертвый осел» (Жюля Жанена) (франц.)] и
целую фалангу книг, наводнявших тогда Францию и Европу.
Бедная девушка с жадностью бросилась
в этот безбрежный океан. Какими героями казались ей Жанены, Бальзаки, Друино — и
целая вереница великих мужей! Что перед их дивными изображениями жалкая сказка о Вулкане? Венера перед этими новыми героинями просто невинность! И она жадно читала новую школу, вероятно, читает и теперь.
В радости они не знали, что делать. Вечер был прекрасный. Они отправились куда-то за город,
в глушь, и, нарочно отыскав с большим трудом где-то холм, просидели
целый вечер на нем, смотрели на заходящее солнце, мечтали о будущем образе жизни, предполагали ограничиться тесным кругом знакомых, не принимать и не делать пустых визитов.
Недели через две после того Александр условился с приятелями выбрать день и повеселиться напропалую; но
в то же утро он получил записку от Юлии с просьбой пробыть с ней
целый день и приехать пораньше. Она писала, что она больна, грустна, что нервы ее страдают и т. п. Он рассердился, однако ж поехал предупредить ее, что он не может остаться с ней, что у него много дела.
— Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете
в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял
целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить
в Опекунский совет… она как-то говорила… а вот за каким: ну дело!
А как счастлив бывал он
в этой комнате некогда! он был не один: около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно — счастье… А теперь? не только его комната, для него опустел
целый мир, и
в нем самом холод, тоска…
— Зачем вам читать Байрона? — продолжал он, — может быть, жизнь ваша протечет тихо, как этот ручей: видите, как он мал, мелок; он не отразит ни
целого неба
в себе, ни туч; на берегах его нет ни скал, ни пропастей; он бежит игриво; чуть-чуть лишь легкая зыбь рябит его поверхность; отражает он только зелень берегов, клочок неба да маленькие облака…
Лиза ждала его
целый день с трепетом удовольствия, а потом сердце у ней сжалось; она оробела, сама не зная отчего, стала грустна и почти не желала прихода Александра. Когда же урочный час настал, а Александра не было, нетерпение ее превратилось
в томительную тоску. С последним лучом солнца исчезла всякая надежда; она заплакала.
Первым трофеем его победы над собой был
поцелуй, похищенный им у Лизы, потом он обнял ее за талию, сказал, что никуда не едет, что выдумал это, чтоб испытать ее, узнать, есть ли
в ней чувство к нему.
Счастье ваше, что Лиза еще может прямо глядеть мне
в глаза; я
целый день наблюдал за нею… иначе вы не этой дорогой вышли бы отсюда…
Тетка проплакала
целый день, и когда Петр Иваныч спросил обедать, ему сказали, что стола не готовили, что барыня заперлась у себя
в кабинете и не приняла повара.
Она прижала его к сердцу и горько заплакала. Она
целовала его
в голову,
в щеки,
в глаза.
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились
в передней и
в сенях. Он всех расставил
в порядке и учил, кому как здороваться: кому
поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».
Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жестко, заставила перестлать при себе и до тех пор не ушла, пока Александр улегся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела послать к себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне
в ноги и
поцеловал у ней руку.
— После, как откушают чай, — продолжал Евсей, оробев, —
в должность пойдут, а я за сапоги:
целое утро чищу, всё перечищу, иные раза по три; вечером снимут — опять вычищу. Как, сударыня, не смотрел: да я ни у одного из господ таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены, даром что трое лакеев.
— И не дай бог, как плохо! Вот здесь квас-то какой, а там и пиво-то жиже; а от квасу так
целый день
в животе словно что кипит! Только хороша одна вакса: уж вакса, так и не наглядишься! и запах какой: так бы и съел!
Александр часто гулял по окрестностям. Однажды он встретил толпу баб и девок, шедших
в лес за грибами, присоединился к ним и проходил
целый день. Воротясь домой, он похвалил девушку Машу за проворство и ловкость, и Маша взята была во двор ходить за барином. Ездил он иногда смотреть полевые работы и на опыте узнавал то, о чем часто писал и переводил для журнала. «Как мы часто врали там…» — думал он, качая головой, и стал вникать
в дело глубже и пристальнее.
Может быть, доктору и пристала эта булава, с которой он от нечего делать прогуливается пешком и по
целым часам просиживает у больных, утешает их и часто
в лице своем соединяет две-три роли: медика, практического философа, друга дома и т. п.
Ему что-то говорило, что если б он мог пасть к ее ногам, с любовью заключить ее
в объятия и голосом страсти сказать ей, что жил только для нее, что
цель всех трудов, суеты, карьеры, стяжания — была она, что его методический образ поведения с ней внушен был ему только пламенным, настойчивым, ревнивым желанием укрепить за собой ее сердце…
— Так это для меня! — сказала Лизавета Александровна, едва приходя
в себя, — нет, Петр Иваныч! — живо заговорила она, сильно встревоженная, — ради бога, никакой жертвы для меня! Я не приму ее — слышишь ли? решительно не приму! Чтоб ты перестал трудиться, отличаться, богатеть — и для меня! Боже сохрани! Я не стою этой жертвы! Прости меня: я была мелка для тебя, ничтожна, слаба, чтобы понять и оценить твои высокие
цели, благородные труды… Тебе не такую женщину надо было…