Неточные совпадения
Незнание или отсутствие убеждения облечено у него в форму какого-то легкого, поверхностного всеотрицания: он относился ко всему небрежно,
ни перед
чем искренно не склоняясь, ничему глубоко не веря и
ни к
чему особенно не пристращаясь. Немного насмешлив, скептичен, равнодушен и ровен в сношениях со всеми, не даря никого постоянной и глубокой дружбой, но и не преследуя никого настойчивой враждой.
— Да, именно — своего рода. Вон у меня в отделении служил помощником Иван Петрович: тот
ни одной чиновнице,
ни одной горничной проходу не дает, то есть красивой, конечно. Всем говорит любезности, подносит конфекты, букеты: он развит,
что ли?
— Погоди, погоди: никогда
ни один идеал не доживал до срока свадьбы: бледнел, падал, и я уходил охлажденный…
Что фантазия создает, то анализ разрушает, как карточный домик. Или сам идеал, не дождавшись охлаждения, уходит от меня…
Сам он был не скучен, не строг и не богат. Старину своего рода он не ставил
ни во
что, даже никогда об этом не помнил и не думал.
Райский между тем сгорал желанием узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего было узнавать, кроме того,
что она была прекрасная собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона женщина, — он хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить,
что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей
ни на
что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом?
— Нету, нету, mon frère: [братец (фр.).] к Святой неделе вы получили три тысячи, и уж нет… Это
ни на
что не похоже…
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», —
чего: человека, женщины,
что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..»
Ни лишнего взгляда,
ни смелой, естественной симпатии…
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто мне
ни в
чем не мешает…
Чем же виноват предок? Тем,
что вы не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и все напрасно…
— Это очень серьезно,
что вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно спать.
Ни тетушки,
ни Paul, муж мой, никогда мне не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
Она покраснела и как
ни крепилась, но засмеялась, и он тоже, довольный тем,
что она сама помогла ему так определительно высказаться о конечной цели любви.
— Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли
ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли
ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя,
что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся
ни испуг,
ни удивление,
что его нет?
— А сами
что? Ужели
ни одного свободного побуждения, собственного шага, каприза, шалости, хоть глупости!..
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать,
что у ней теперь на уме,
что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она
ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
А за комедию взялась и в неделю написала листов десять: я просил показать —
ни за
что!
Между тем вне класса начнет рассказывать о какой-нибудь стране или об океане, о городе — откуда
что берется у него!
Ни в книге этого нет,
ни учитель не рассказывал, а он рисует картину, как будто был там, все видел сам.
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный, так
что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они
ни приставали к нему.
Между товарищами он был очень странен: они тоже не знали, как понимать его. Симпатии его так часто менялись,
что у него не было
ни постоянных друзей,
ни врагов.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только,
что Васюков,
ни к
чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда
ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Райский начал мысленно глядеть, куда глядит Васюков, и видеть,
что он видит. Не стало никого вокруг:
ни учеников,
ни скамей,
ни шкафов. Все это закрылось точно туманом.
Просить бабушка не могла своих подчиненных: это было не в ее феодальной натуре. Человек, лакей, слуга, девка — все это навсегда, несмотря
ни на
что, оставалось для нее человеком, лакеем, слугой и девкой.
Она собственно не дотронется
ни до
чего, а старчески грациозно подопрет одной рукой бок, а пальцем другой повелительно указывает,
что как сделать, куда поставить, убрать.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой,
что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить,
что он любил ее без памяти. Никогда,
ни в отношении к ней,
ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Они холодно смотрели на кружок, определили Райского словом «романтик», холодно слушали или вовсе не слушали его стихи и прозу и не ставили его
ни во
что.
Но maman после обеда отвела меня в сторону и сказала,
что это
ни на
что не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и бог знает, кто он такой!» — прибавила она.
Мне стало стыдно, я ушла и плакала в своей комнате, потом уж никогда
ни о
чем его не спрашивала…
Никогда —
ни упрека,
ни слезы,
ни взгляда удивления или оскорбления за то,
что он прежде был не тот,
что завтра будет опять иной,
чем сегодня,
что она проводит дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве.
Умирала она частию от небрежного воспитания, от небрежного присмотра, от проведенного, в скудности и тесноте, болезненного детства, от попавшей в ее организм наследственной капли яда, развившегося в смертельный недуг, оттого, наконец,
что все эти «так надо» хотя не встречали
ни воплей,
ни раздражения с ее стороны, а всё же ложились на слабую молодую грудь и подтачивали ее.
Она прожила бы до старости, не упрекнув
ни жизнь,
ни друга,
ни его непостоянную любовь, и никого
ни в
чем, как не упрекает теперь никого и ничто за свою смерть. И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так надо.
— О
чем ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще пить… Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала
ни на
что не похожа! Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то ты… разлюбишь меня,
что я такая… гадкая!..
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и
что бы
ни делалось около вас, куда бы
ни увлекала жизнь, в какую яму
ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
— Видите, кузина, для меня и то уж счастье,
что тут есть какое-то колебание,
что у вас не вырвалось
ни да,
ни нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, —
что лучше уеду, ничего не узнав, а
ни за
что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно,
что у меня бродит в душе…»
— Месяц, два тому назад ничего не было, были какие-то порывы — и вдруг так скоро… вы видите,
что это ненатурально,
ни ваши восторги,
ни мучения: извините, cousin, я не верю, и оттого у меня нет и пощады, которой вы добиваетесь.
— Я тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты
ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего!
Что же ты думал об имении?
— Ведь у меня тут все: сад и грядки, цветы… А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно —
ни за
что…
— Нет,
ни за
что! — качая головой, решительно сказала она. — Бросить цветник, мои комнатки… как это можно!
— Она еще пуще меня: она
ни за
что не расстанется с старым домом…
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка
ни за
что бы у меня не приняла: та — гордая!
— А то,
что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает,
что счастье было, и какое оно плохонькое
ни есть, а все лучше бревна.
—
Ни за
что не пойду,
ни за
что! — с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой, бабушка ждет!
Что же к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
Он пошел поскорее, вспомнив,
что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице:
ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому
что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя
ни на одном не говорил, знал все литературы, был страстный библиофил.
Но где Уленьке было заметить такую красоту? Она заметила только,
что у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны или худые сапоги. Да еще странно казалось ей,
что он
ни разу не посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
— Полноте:
ни в вас,
ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И
что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— Есть одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и музыка — и еще там есть то,
чего не дает
ни то,
ни другое…
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как бабушка, не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа, не знала скуки, любила жизнь, веровала, не охлаждаясь
ни к
чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
А она, кажется, всю жизнь, как по пальцам, знает:
ни купцы,
ни дворня ее не обманут, в городе всякого насквозь видит, и в жизни своей, и вверенных ее попечению девочек, и крестьян, и в кругу знакомых — никаких ошибок не делает, знает, как где ступить,
что сказать, как и своим и чужим добром распорядиться! Словом, как по нотам играет!
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до того,
что хотя она не заметила
ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Я вижу, где обман, знаю,
что все — иллюзия, и не могу
ни к
чему привязаться, не нахожу
ни в
чем примирения: бабушка не подозревает обмана
ни в
чем и
ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
Как он
ни разглядывал ее, как
ни пытал, с какой стороны
ни заходил, а все видел пока только,
что Марфенька была свежая, белокурая, здоровая, склонная к полноте девушка, живая и веселая.