Неточные совпадения
—
Послушай, Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде не живопись, а Софью, и не делать романов, если
хочешь писать их… Лучше пиши по утрам роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это не раздражает…
—
Послушай, Борис, — начал он, — к чему ты готовишь себя, я давно
хотел спросить тебя?
—
Послушай, что я
хотела тебя спросить, — сказала однажды бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
— Не
хочу, бабушка, — говорил он, но она клала ему на тарелку, не
слушая его, и он ел и бульон, и цыпленка.
— Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку — и
слушать не
хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
Райский расхохотался,
слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до того, что
хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
— Ну, как
хочешь, а я держать тебя не стану, я не
хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не
послушал — и вот!
— Перестаньте, ради Бога: я и
слушать не
хочу!
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас,
хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами
слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
—
Послушайте, Вера: дайте мне комнату здесь в доме — мы будем вместе читать, учиться…
хотите учиться?
— Пустомеля, право пустомеля:
слушать тошно! Не
хочешь угодить бабушке, — так как
хочешь!
— А ты не
слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец
хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
— Тебе все смешно! — сказала она, —
послушай, — строго прибавила потом, — ты там с Савельем и с Мариной, с Полиной Карповной или с Ульяной Андреевной сочиняй какие
хочешь стихи или комедии, а с ней не смей! Тебе — комедия, а мне трагедия!
— Я уйду: вы что-то опять страшное
хотите сказать, как в роще… Пустите! — говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. — Уйду, не стану
слушать, я скажу бабушке все…
— Если
хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не
послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
Обе мы знали, к чему дело идет, и если б не
хотели этого — так не допустили бы их
слушать соловья.
—
Послушайте, Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить
хотите. А главное — не верите!
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не
слушает — я уж
хотел побить его…
—
Послушай, Вера, я
хотел у тебя кое-что спросить, — начал он равнодушным голосом, — сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?
— Не говорите и вы этого, Вера. Не стал бы я тут
слушать и читать лекции о любви! И если б
хотел обмануть, то обманул бы давно — стало быть, не могу…
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно
хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты
хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне
слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану
слушать: это мое последнее слово!
Он молча
слушал и
хотел что-то сказать, она остановила его.
— Как прощальный! — с испугом перебила она, — я
слушать не
хочу! Вы едете теперь, когда мы… Не может быть! Вы пошутили: жестокая шутка! Нет, нет, скорей засмейтесь, возьмите назад ужасные слова!..
Зато после, дома, у окна, на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она
хочет слушать его.