Неточные совпадения
Так было до воскресенья. А в воскресенье Райский поехал домой, нашел в шкафе «Освобожденный Иерусалим» в переводе Москотильникова, и
забыл об угрозе, и не тронулся с дивана, наскоро пообедал, опять лег читать до темноты. А в понедельник утром унес книгу в училище и тайком, торопливо и с жадностью, дочитывал и, дочитавши, недели две рассказывал читанное
то тому,
то другому.
Эту неделю он привяжется к одному, ищет его везде, сидит с ним, читает, рассказывает ему, шепчет. Потом ни с
того ни с сего вдруг бросит его и всматривается в другого и, всмотревшись, опять
забывает.
Две недели прошло, а он
забудет то тот,
то другой палец. Ученики бранятся.
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же
забывала о них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только для
того, по ее словам, чтоб потом не
забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
Сидя одна, она иногда улыбалась так грациозно и мечтательно, что походила на беззаботную, богатую, избалованную барыню. Или когда, подперев бок рукою или сложив руки крестом на груди, смотрит на Волгу и
забудет о хозяйстве,
то в лице носится что-то грустное.
Через неделю после
того он шел с поникшей головой за гробом Наташи,
то читая себе проклятия за
то, что разлюбил ее скоро,
забывал подолгу и почасту, не берег,
то утешаясь
тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
Она долго глядит на эту жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна,
забыв опустить занавес. Она берет книгу, развертывает страницу и опять погружается в мысль о
том, как живут другие.
— Да это совсем не
то! — с неудовольствием отозвался Райский, бесясь на себя, что
забыл дома спросить адрес Козлова.
У него лениво стали тесниться бледные воспоминания о ее ласках, шепоте, о
том, как она клала детские его пальцы на клавиши и старалась наигрывать песенку, как потом подолгу играла сама,
забыв о нем, а он слушал, присмирев у ней на коленях, потом вела его в угловую комнату, смотреть на Волгу и Заволжье.
Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж Вера едва заметила его появление,
то ему и подавно хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия,
забывать, что она тут, подле него, — не с целию порисоваться
тем перед нею, а искренно стать в такое отношение к ней.
— В лодке у Ивана Матвеича оставил, все из-за
того сазана! Он у меня трепетался в руках — я книгу и ноты
забыл… Я побегу сейчас — может быть, он еще на речке сидит — и принесу…
Он
забыл только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого не делать, не показывать и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его,
то сама избрала бы его в руководители не только ума и совести, но даже сердца.
Но все еще он не завоевал себе
того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и
забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
— Хорошо, Вера, буду работать над собой, и если мне не удастся достигнуть
того, чтоб не замечать тебя,
забыть, что ты живешь в доме, так я буду притворяться…
Никакой искренней своей мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это быть свободной,
то есть чтобы ее оставляли самой себе, не замечали за ней,
забыли бы о ее существовании.
— Да, я
забыла, что вы мне надоедали, и вижу в вас теперь
то, чем вам следовало быть сначала, как вы приехали.
— Я заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера: ты реши за меня, и что ты дашь,
то и возьму. Обо мне
забудь, говори только за себя и для себя.
—
Забыли, как ловили за талию, когда я хотела уйти!.. Кто на коленях стоял? Кто ручки целовал! Нате, поцелуйте, неблагодарный! А я для вас
та же Уленька!
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и
те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей,
забываю, есть ли она в доме, нет ли…
— Некогда; вот в прошлом месяце попались мне два немецких
тома — Фукидид и Тацит. Немцы и
того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не хватило уследить за мелочью. Я зарылся, — а ей, говорит она, «тошно смотреть на меня»! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не
забывает… Болтун веселый — ей и не скучно!
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на
ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не
забудет его.
Его увлекал процесс писанья, как процесс неумышленного творчества, где перед его глазами, пестрым узором, неслись его собственные мысли, ощущения, образы. Листки эти, однако, мешали ему
забыть Веру, чего он искренно хотел, и питали страсть,
то есть воображение.
И надо было бы тотчас бежать,
то есть
забывать Веру. Он и исполнил часть своей программы. Поехал в город кое-что купить в дорогу. На улице он встретил губернатора.
Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на днях.
Скажи он — «да», она
забыла бы о непроходимой «разности убеждений», делавших из этого «навсегда» — только мостик на минуту, чтоб перебежать пропасть, и затем он рухнул бы сам в
ту же пропасть. Ей стало страшно с ним.
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за
то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы,
забывал «дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
— Скажи Марине, Яков, чтобы барышне, как спросит, не
забыли разогреть жаркое, а пирожное отнести на ледник, а
то распустится! — приказывала бабушка. — А ты, Егорка, как Борис Павлович вернется, не
забудь доложить, что ужин готов, чтоб он не подумал, что ему не оставили, да не лег спать голодный!
Он, в умилении от этой ласки, от этого неожиданного, теплого ты, взглянул на нее с
той же исступленной благодарностью, с какою она взглянула вчера на него, когда он,
забывая себя, помогал ей сойти с обрыва.
— Я не за
тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать,
забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— Бабушка! ты не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я не жалуюсь тебе на него. Никогда не
забывай, что я одна виновата — во всем… Он не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только дать знать, объяснить, как я больна, упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я не
того хочу. Я хотела написать ему сама и не могла, — видеться недостает сил, если б я и хотела…
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и
забыл, потому что глядел направо, налево, брал
то в
ту,
то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
—
Забудут, Татьяна Марковна, особенно если вы уедете, как говорите… А если не
забудут… и вы с Верой Васильевной будете все тревожиться…
то и принять предложение… — тихо досказал Тушин.
Он понял теперь бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения сердцем,
забыл отдать отчет о
том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.