Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора
только и знают,
что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще:
чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Ну, нет, не одно и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию,
что одна и та же сдача карт может повториться лет в тысячу
только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не одно и то же! А вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого я не понимаю!
Они гордились этим и прощали брату все, за то
только,
что он Пахотин.
Другие находили это натуральным, даже высоким, sublime, [возвышенным (фр.).]
только Райский — бог знает из
чего, бился истребить это в ней и хотел видеть другое.
— И
только с воздухом… А воздухом можно дышать и в комнате. Итак, я еду в шубе… Надену кстати бархатную ермолку под шляпу, потому
что вчера и сегодня чувствую шум в голове: все слышится, будто колокола звонят; вчера в клубе около меня по-немецки болтают, а мне кажется, грызут грецкие орехи… А все же поеду. О женщины!
— Сейчас бы сказала: пожалуйста, пожалуйста, — досказал Райский. — А вы
что скажете? — спросил он. — Обойдитесь хоть однажды без «ma tante»! Или это ваш собственный взгляд на отступления от правил, проведенный
только через авторитет ma tante?
—
Что же надо делать, чтоб понять эту жизнь и ваши мудреные правила? — спросила она покойным голосом, показывавшим,
что она не намерена была сделать шагу, чтоб понять их, и говорила
только потому,
что об этом зашла речь.
— Опять «жизни»: вы
только и твердите это слово, как будто я мертвая! Я предвижу,
что будет дальше, — сказала она, засмеявшись, так
что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я
только отвечаю на ваш вопрос: «
что делать», и хочу доказать,
что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «
что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете.
Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Ах,
только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда
что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет,
что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все,
только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь
что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
А оставил он ее давно, как
только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение,
что служба не есть сама цель, а
только средство куда-нибудь девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б не было этих людей, то не нужно было бы и той службы, которую они несут.
Он содрогался от желания посидеть на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть без нужды, для того
только, чтоб видели,
что он умеет умирать. Он не спал ночей, читая об Армиде, как она увлекла рыцарей и самого Ринальда.
— А хорошо, брат,
только видишь,
что значит вперед забегать: лоб и нос — хоть куда, а ухо вон где посадил, да и волосы точно мочала вышли.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» —
только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому
только,
что Васюков, ни к
чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Но это не беда: лень, небрежность как-то к лицу артистам. Да еще кто-то сказал ему,
что при таланте не нужно много и работать,
что работают
только бездарные, чтобы вымучить себе кропотливо жалкое подобие могучего и всепобедного дара природы — таланта.
Она, кажется,
только тогда и была счастлива, когда вся вымажется, растреплется от натиранья полов, мытья окон, посуды, дверей, когда лицо, голова сделаются неузнаваемы, а руки до того выпачканы,
что если понадобится почесать нос или бровь, так она прибегает к локтю.
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать
чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и
только скажет: «Чтоб я ее не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
И сам Яков
только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то
только,
что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой,
что по тому
только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить,
что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Правда ли это, нет ли — знали
только они сами. Но правда то,
что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
Бабушка
только было расположилась объяснять ему,
чем засевается у ней земля и
что выгоднее всего возделывать по нынешнему времени, как внучек стал зевать.
Он закроет глаза и хочет поймать, о
чем он думает, но не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи:
только в нем точно поет ему какой-то голос, и в голове, как в каком-то зеркале, стоит та же картина,
что перед глазами.
— Все равно: ведь ты учишься там.
Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах —
что еще? А студенты выучат тебя
только трубку курить, да, пожалуй, — Боже сохрани — вино пить. Ты бы в военную службу поступил, в гвардию.
Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил,
что у него талант, и разразился сильной бранью, узнав,
что Райский
только раз десять был в академии и с бюстов не рисует.
Впрочем, я мало помню,
что было, помню
только,
что ездил танцмейстер и учил: chasse en avant, chasse а gauche, tenez-vous droit, pas de grimaces… [шаг вперед, шаг налево, держитесь прямей, не гримасничайте… (фр.)]
В истории знала
только двенадцатый год, потому
что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила,
что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
— Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала,
что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце у меня было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но
только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале — Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали,
что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада была, потому
что он понимал музыку…
— Я думаю — да, потому
что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», [Прелестно, браво (фр.).] а когда кончила — все закричали в один голос, окружили меня… Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась,
только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
— Вы не будете замечать их, — шептал он, — вы будете
только наслаждаться, не оторвете вашей мечты от него, не сладите с сердцем, вам все будет чудиться,
чего с вами никогда не было.
Его встретила хозяйка квартиры, пожилая женщина, чиновница, молча, опустив глаза, как будто с укоризной отвечала на поклон, а на вопрос его, сделанный шепотом, с дрожью: «
Что она?» — ничего не сказала, а
только пропустила его вперед, осторожно затворила за ним дверь и сама ушла.
Он клял себя,
что не отвечал целым океаном любви на отданную ему одному жизнь,
что не окружил ее оградой нежности отца, брата, мужа, дал дохнуть на нее не
только ветру, но и смерти.
— Я преступник!.. если не убил, то дал убить ее: я не хотел понять ее, искал ада и молний там, где был
только тихий свет лампады и цветы.
Что же я такое, Боже мой! Злодей! Ужели я…
Он видел,
что заронил в нее сомнения,
что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться,
что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один
только cousin Райский…»
— Все тот же! — заметил он, — я
только переделал. Как ты не видишь, — напустился он на Аянова, —
что тот был без жизни, без огня, сонный, вялый, а этот!..
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь,
что это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего
только скорби.
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея — красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“ красоты —
чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье:
что она скажет? А потом уже переделаю…
только не в блудницу!»
И этот тонкий оттенок сомнения не ускользнул от Райского. Он прозревал в ее взгляды, слова, ловил, иногда бессознательно, все лучи и тени, мелькавшие в ней, не
только проникал смыслом, но как будто чуял нервами,
что произошло, даже
что должно было произойти в ней.
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен
только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и
только намекнул на правду, и уж смотрите,
что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
— Смущение? Я смутилась? — говорила она и поглядела в зеркало. — Я не смутилась, а вспомнила
только,
что мы условились не говорить о любви. Прошу вас, cousin, — вдруг серьезно прибавила она, — помнить уговор. Не будем, пожалуйста, говорить об этом.
«Должно быть, это правда: я угадал!» — подумал он и разбирал, отчего угадал он,
что подало повод ему к догадке? Он видел один раз Милари у ней, а
только когда заговорил о нем — у ней пробежала какая-то тень по лицу, да пересела она спиной к свету.
— Да, это так, и все,
что вы делаете в эту минуту, выражает не оскорбление, а досаду,
что у вас похитили тайну… И самое оскорбление это —
только маска.
— Кузина, бросьте этот тон! — начал он дружески, горячо и искренно, так
что она почти смягчилась и мало-помалу приняла прежнюю, свободную, доверчивую позу, как будто видела,
что тайна ее попала не в дурные руки, если
только тут была тайна.
— Вот
что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите,
что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива
только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— И правду сказать, есть
чего бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если
только они слышат и видят вас!
Чего не было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я думала,
что это возможно
только на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— Уф! — говорил он, мучаясь, волнуясь, не оттого,
что его поймали и уличили в противоречии самому себе, не оттого,
что у него ускользала красавица Софья, а от подозрения
только,
что счастье быть любимым выпало другому. Не будь другого, он бы покойно покорился своей судьбе.
— Успокойтесь: ничего этого нет, — сказала она кротко, — и мне остается
только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь,
чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу — теперь… боитесь за меня.
Что же мне, бедной, делать!.. — с комическим послушанием спросила она.
— За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните,
что я вам говорил вот здесь…
Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
— Какой ты нехороший стал… — сказала она, оглядывая его, — нет, ничего, живет! загорел
только! Усы тебе к лицу. Зачем бороду отпускаешь! Обрей, Борюшка, я не люблю… Э, э! Кое-где седые волоски:
что это, батюшка мой, рано стареться начал!
Она недавно вынула, как
только вы написали,
что приедете, и отдала мне.