Неточные совпадения
С первого взгляда он казался моложе своих лет: большой белый лоб блистал свежестью,
глаза менялись, то загорались мыслию, чувством, веселостью, то задумывались мечтательно, и тогда казались молодыми, почти юношескими.
Он был в их
глазах пустой, никуда не годный, ни на какое дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная не укладывается на большом столе, и в роде их было много лиц
с громким значением.
Если оказывалась книга в богатом переплете лежащею на диване, на стуле, — Надежда Васильевна ставила ее на полку; если западал слишком вольный луч солнца и играл на хрустале, на зеркале, на серебре, — Анна Васильевна находила, что
глазам больно, молча указывала человеку пальцем на портьеру, и тяжелая, негнущаяся шелковая завеса мерно падала
с петли и закрывала свет.
— Что делать? — повторил он. — Во-первых, снять эту портьеру
с окна, и
с жизни тоже, и смотреть на все открытыми
глазами, тогда поймете вы, отчего те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок…
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек
с вчерашним именем,
с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него
глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в
глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него
глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила
с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Один
с уверенностью глядит на учителя, просит
глазами спросить себя, почешет колени от нетерпения, потом голову.
Райский смотрел, как стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у него были
глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников,
с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться
с ним, точно
с осужденным на казнь.
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится
с ним;
с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих
глаз.
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные
глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи,
с закрытыми
глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен
с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом
глазу — и
глаза вдруг стали смотреть точно живые.
С другой стороны дома, обращенной к дворам, ей было видно все, что делается на большом дворе, в людской, в кухне, на сеновале, в конюшне, в погребах. Все это было у ней перед
глазами как на ладони.
Один только старый дом стоял в глубине двора, как бельмо в
глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами
с забитыми окнами,
с поросшим травой крыльцом,
с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик
с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились в окна.
Высокая, не полная и не сухощавая, но живая старушка… даже не старушка, а лет около пятидесяти женщина,
с черными живыми
глазами и такой доброй и грациозной улыбкой, что когда и рассердится и засверкает гроза в
глазах, так за этой грозой опять видно чистое небо.
Кофей, чай, булки, завтрак, обед — все это опрокинулось на студента, еще стыдливого, робкого, нежного юношу,
с аппетитом ранней молодости; и всему он сделал честь. А бабушка почти не сводила
глаз с него.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка
с Марфенькой тут у меня всё на
глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Верочка была
с черными, вострыми
глазами, смугленькая девочка, и уж начинала немного важничать, стыдиться шалостей: она скакнет два-три шага по-детски и вдруг остановится и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно, потом побежит, и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины, проворно спрячет в рот и сделает губы смирно.
Марфенька, напротив, беленькая, красненькая и пухленькая девочка по пятому году. Она часто капризничает и плачет, но не долго: сейчас же,
с невысохшими
глазами, уже визжит и смеется.
Бабушка
с княгиней пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили
с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини,
с белой розой в волосах,
с румянцем, живыми
глазами, и сравнивал
с оригиналом.
Она обливала взглядом Райского; нужды ей нет, что он был ранний юноша, успела ему сказать, что у него
глаза и рот обворожительны и что он много побед сделает, начиная
с нее…
Напрасно упрямился он оставаться офицером, ему неотступно снились то Волга и берега ее, тенистый сад и роща
с обрывом, то видел он дикие
глаза и исступленное лицо Васюкова и слышал звуки скрипки.
— Вы не умеете рисовать, — сказал он, — вам года три надо учиться
с бюстов да анатомии… А голова Гектора,
глаза… Да вы ли делали?
Пока он гордился про себя и тем крошечным успехом своей пропаганды, что, кажется, предки сошли в ее
глазах с высокого пьедестала.
Его встретила хозяйка квартиры, пожилая женщина, чиновница, молча, опустив
глаза, как будто
с укоризной отвечала на поклон, а на вопрос его, сделанный шепотом,
с дрожью: «Что она?» — ничего не сказала, а только пропустила его вперед, осторожно затворила за ним дверь и сама ушла.
— Это ты, Борис, ты! —
с нежной, томной радостью говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила
глазам своим.
С той минуты, как она полюбила, в
глазах и улыбке ее засветился тихий рай: он светился два года и светился еще теперь из ее умирающих
глаз. Похолодевшие губы шептали свое неизменное «люблю», рука повторяла привычную ласку.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин,
с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Он схватил кисть и жадными, широкими
глазами глядел на ту Софью, какую видел в эту минуту в голове, и долго,
с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по
глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но был все еще покоен.
Он молча, медленно и глубоко погрузился в портрет. Райский
с беспокойством следил за выражением его лица. Кирилов в первое мгновение
с изумлением остановил
глаза на лице портрета и долго покоил, казалось, одобрительный взгляд на
глазах; морщины у него разгладились. Он как будто видел приятный сон.
Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и
с удивлением глядела на Райского. У нее в
глазах стояли вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?
Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин, а сердце ноет, мучится, терзается,
глаза впиваются в нее
с вопросами, слова кипят на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
— Пусть я смешон
с своими надеждами на «генеральство», — продолжал он, не слушая ее, горячо и нежно, — но, однако ж, чего-нибудь да стою я в ваших
глазах — не правда ли?
— Что за дело! — вдруг горячо перебил он, делая большие
глаза. — Что за дело, кузина? Вы снизойдете до какого-нибудь parvenu, [выскочка (фр.).] до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы… вы! —
с изумлением, почти
с ужасом повторял он.
Он, встав, протянул к ней руки, и
глаза опять
с упоением смотрели на нее.
— Полноте притворяться, полноте! Бог
с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю
глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая
глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
Он продолжал любоваться всей этой знакомой картиной, переходя
глазами с предмета на предмет, и вдруг остановил их неподвижно на неожиданном явлении.
Минут через пять тихо отворилась дверь, и медленно,
с стыдливою неловкостью,
с опущенными
глазами, краснея, вышла Марфенька. За ней Василиса внесла целый поднос всяких сластей, варенья, печенья и прочего.
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому,
с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой
глазами,
с такой же резвостью движений.
Он взглядывал близко ей в
глаза, жал руку и соразмерял свой шаг
с ее шагом.
Он
с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и
с возрастающим наслаждением вглядывался ей в
глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.
Она
с испугом продолжала глядеть на него во все
глаза.
Глядя на него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало, он
с растрепанными волосами,
с блуждающими где-то
глазами, вечно копающийся в книгах или в тетрадях, как будто у него не было детства, не было нерва — шалить, резвиться.
Только когда он углубится в длинные разговоры
с Райским или слушает лекцию о древней и чужой жизни, читает старца-классика, — тогда только появлялась вдруг у него жизнь в
глазах, и
глаза эти бывали умны, оживленны.
Этого еще никогда ни
с кем не случалось, кто приходил к ней. Даже и невпечатлительные молодые люди, и те остановят
глаза прежде всего на ней.
Тут только он взглянул на нее, потом на фуражку, опять на нее и вдруг остановился
с удивленным лицом, как у Устиньи, даже рот немного открыл и сосредоточил на ней испуганные
глаза, как будто в первый раз увидал ее. Она засмеялась.
Щека ее была у его щеки, и ему надо было удерживать дыхание, чтобы не дышать на нее. Он устал от этого напряженного положения, и даже его немного бросило в пот. Он не спускал
глаз с нее.
— Вы всех здесь
с ума сведете, меня первую… Помните!.. — начала она и
глазами договорила воспоминание.
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя:
с усами,
с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него
глаза и ничего не скажешь?
Бабушка добыла себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и знать не хочет того, чего
с ней не было, чего она не видала своими
глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь или нет.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в
глазах бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда
с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.