Неточные совпадения
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где
замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и
пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не
замечает, где сидит, или
идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Да, помните, в вашей программе было и это, —
заметила она, — вы
посылали меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»… По вашим словам, я должна быть теперь счастлива? — дразнила она его. — Ах, cousin! — прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
Однако он прежде всего погрузил на дно чемодана весь свой литературный материал, потом в особый ящик
поместил эскизы карандашом и кистью пейзажей, портретов и т. п., захватил краски, кисти, палитру, чтобы устроить в деревне небольшую мастерскую, на случай если роман не
пойдет на лад.
Он машинально
пошел за ней и, когда они прошли шагов десять по дорожке, он взглянул случайно на нее и увидел свою фуражку. Кроме фуражки, он опять ничего не
заметил.
Но, однако ж,
пошел и ходил часто. Она не гуляла с ним по темной аллее, не пряталась в беседку, и неразговорчив он был, не дарил он ее, но и не ревновал, не делал сцен, ничего, что делали другие, по самой простой причине: он не видал, не
замечал и не подозревал ничего, что делала она, что делали другие, что делалось вокруг.
Райский нижним берегом выбралсл на гору и дошел до домика Козлова. Завидя свет в окне, он
пошел было к калитке, как вдруг
заметил, что кто-то перелезает через забор, с переулка в садик.
Райский повесил голову и
шел по двору, не
замечая поклонов дворни, не отвечая на приветливое вилянье собак; набрел на утят и чуть не раздавил их.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она
идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
— Ну,
слава Богу, улыбнулось красное солнышко! —
заметила Татьяна Марковна. — А то смотреть тошно.
— Разве я девочка? — обидчиво
заметила Марфенька. — Мне четырнадцать аршин на платье
идет… Сами говорите, что я невеста!
— Это правда, —
заметил Марк. — Я
пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
— Не лгите! — перебила она. — Если вам удается
замечать каждый мой шаг и движение, то и мне позвольте чувствовать неловкость такого наблюдения: скажу вам откровенно — это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я,
слава Богу, не в плену у турецкого паши…
— Правду, правду говорит его превосходительство! —
заметил помещик. — Дай только волю, дай только им свободу, ну и
пошли в кабак, да за балалайку: нарежется и прет мимо тебя и шапки не ломает!
Но она и вида не показывает, что
замечает его желание проникнуть ее тайны, и если у него вырвется намек — она молчит, если в книге
идет речь об этом, она слушает равнодушно, как Райский голосом ни напирает на том месте.
Райский с любопытством
шел за Полиной Карповной в комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот, страстные взгляды. Она
молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого будет.
«
Слава Богу, вслушивается,
замечает, мотает на ус: авось…» — думала она.
— Ни шагу дальше — не
смейте! — сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. —
Идите домой!
— Я не хочу, не
пойду… вы дерзкий! забываетесь… — говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая у него руку, и против воли
шла. — Что вы делаете, как
смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!
И как Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались взгляды лучших женихов, перед которой робели смелые мужчины, не
смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, — Вера, покорившая даже самовластную бабушку, Вера, на которую ветерок не дохнул, — вдруг
идет тайком на свидание с опасным, подозрительным человеком!
— Да, я не
смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя не
заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень
идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! —
заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я
пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Она вообще казалась довольной, что
идет по городу,
заметив, что эта прогулка была необходима и для того, что ее давно не видит никто и бог знает что думают, точно будто она умерла.
— Если б я была сильна, вы не уходили бы так отсюда, — а
пошли бы со мной туда, на гору, не украдкой, а
смело опираясь на мою руку. Пойдемте! хотите моего счастья и моей жизни? — заговорила она живо, вдруг ослепившись опять надеждой и подходя к нему. — Не может быть, чтоб вы не верили мне, не может быть тоже, чтоб вы и притворялись, — это было бы преступление! — с отчаянием договорила она. — Что делать, Боже мой! Он не верит, нейдет! Как вразумить вас?
— Я
пойду в сад, — сказала Полина Карповна, — может быть, monsieur Boris недалеко. Он будет очень рад видеться со мной… Я
заметила, что он хотел мне кое-что сказать… — таинственно прибавила она. — Он, верно, не знал, что я здесь…
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! —
заметила серьезно Марфенька, — не сказать ли бабушке? Она за доктором
пошлет…
Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и
идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь,
мести сор, освещать темные углы,
смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
Тут случилось в дворне не новое событие. Савелий чуть не перешиб спину Марине поленом, потому что хватился ее на заре, в день отъезда гостей,
пошел отыскивать и видел, как она шмыгнула из комнаты, где
поместили лакея Викентьевой. Она пряталась целое утро по чердакам, в огороде, наконец пришла, думая, что он забыл.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног,
идет по лесу в крутую гору; шаль повисла с плеч и
метет концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Она осторожно вошла в комнату Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому
послать за старым доктором. Она тут только
заметила жену священника, увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она
пошла и отдыхала у ней целый день.
Он обернулся к Тушину, кивнул ему и хотел
идти, но
заметил его пристальный, точно железный взгляд.
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова.
Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все
заметили…