Неточные совпадения
Но он не
слушал, а смотрел, как писала
бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
—
Послушай, что я хотела тебя спросить, — сказала однажды
бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок:
слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел на стариков,
слушал, как они припоминали молодость, не верил их словам, что она была первая красавица в губернии, а он — молодец и сводил будто женщин с ума.
— Не хочу,
бабушка, — говорил он, но она клала ему на тарелку, не
слушая его, и он ел и бульон, и цыпленка.
— Ты
послушай только: она тебе наговорит! — приговаривала
бабушка, вслушавшись и убирая счеты. — Точно дитя: что на уме, то и на языке!
— Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала
бабушку — и
слушать не хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
— Приятно! — возразила
бабушка, —
слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут, побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
— Что она там тебе шептала? Не
слушай ее! — сказала
бабушка, — она все еще о победах мечтает.
«Какой своеобычный: даже
бабушки не
слушает! Странный человек!» — думала Татьяна Марковна, ложась.
Райский расхохотался,
слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах
бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
— У вас,
бабушка, о судьбе такое же понятие, как у древнего грека о фатуме: как о личности какой-нибудь, как будто воплощенная судьба тут стоит да
слушает…
— Да, да, — говорила
бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да
слушает! Ты только не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— И я ему тоже говорила! — заметила Татьяна Марковна, — да нынче
бабушек не
слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я велю вычистить и вымыть коляску…
Ему любо было пока возиться и с
бабушкой: отдавать свою волю в ее опеку и с улыбкой смотреть и
слушать, как она учила его уму-разуму, порядку, остерегала от пороков и соблазнов, старалась свести его с его «цыганских» понятий о жизни на свою крепкую, житейскую мудрость.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал
бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение,
слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Пустомеля, право пустомеля:
слушать тошно! Не хочешь угодить
бабушке, — так как хочешь!
— Пустяки, пустяки! не
слушайте,
бабушка: у него никаких дел нет… сам сказывал! — вмешалась Марфенька.
— «Ваше превосходительство», — подсказала
бабушка, но Райский не
слушал.
Они послеобеденные часы нередко просиживали вдвоем у
бабушки — и Вера не скучала,
слушая его, даже иногда улыбалась его шуткам. А иногда случалось, что она, вдруг не дослушав конца страницы, не кончив разговора, слегка извинялась и уходила — неизвестно куда, и возвращалась через час, через два или вовсе не возвращалась к нему — он не спрашивал.
—
Послушайте, — сказала она серьезно, — покой
бабушки мне дорог, дороже, нежели, может быть, она думает…
Это случалось иногда, что Марфенька прочтет ей что-нибудь, но
бабушка к литературе была довольно холодна и только охотно
слушала, когда Тит Никоныч приносил что-нибудь любопытное по части хозяйства, каких-нибудь событий вроде убийств, больших пожаров или гигиенических наставлений.
На третий день Вера совсем не пришла к чаю, а потребовала его к себе. Когда же
бабушка прислала за ней «
послушать книжку», Веры не было дома: она ушла гулять.
— Замечай за Верой, — шепнула
бабушка Райскому, — как она
слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в глаз. Смотри, морщится, поджимает губы!..
—
Бабушка! за что вы мучили меня целую неделю, заставивши
слушать такую глупую книгу? — спросила она, держась за дверь, и, не дождавшись ответа, перешагнула, как кошка, вон.
— Уйдемте отсюда!
Послушали и довольно, а то
бабушка рассердится…
— Я уйду: вы что-то опять страшное хотите сказать, как в роще… Пустите! — говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. — Уйду, не стану
слушать, я скажу
бабушке все…
— Зачем нам в концерт? — сказала
бабушка, глядя на него искоса, — у нас соловьи в роще хорошо поют. Вот ужо пойдем их
слушать даром…
— Я будто,
бабушка…
Послушай, Верочка, какой сон!
Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют…
— Боже сохрани! молчите и
слушайте меня! А! теперь «
бабушке сказать»! Стращать, стыдить меня!.. А кто велел не слушаться ее, не стыдиться? Кто смеялся над ее моралью?
—
Послушайте, Вера, оставим спор. Вашими устами говорит та же
бабушка, только, конечно, иначе, другим языком. Все это годилось прежде, а теперь потекла другая жизнь, где не авторитеты, не заученные понятия, а правда пробивается наружу…
И вдруг за дверью услышала шаги и голос…
бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом
слушала легкий, но страшный стук в дверь.
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не
слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой
бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
— Дай мне пить! — шептала Вера, не
слушая ее лепета, — не говори, посиди так, не пускай никого… Узнай, что
бабушка?
Бабушка молча
слушала рыдания и платком стирала ее слезы, не мешая плакать и только прижимая ее голову к своей груди и осыпая поцелуями.
Что
бабушка страдает невыразимо — это ясно. Она от скорби изменилась, по временам горбится, пожелтела, у ней прибавились морщины. Но тут же рядом, глядя на Веру или
слушая ее, она вдруг выпрямится, взгляд ее загорится такою нежностью, что как будто она теперь только нашла в Вере не прежнюю Веру, внучку, но собственную дочь, которая стала ей еще милее.
—
Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его,
бабушка, как потерянная,
слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Вера
слушала в изумлении, глядя большими глазами на
бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а
бабушка — вся правда и честность!
— Ты сама чувствуешь,
бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне
слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану
слушать: это мое последнее слово!
Он не забирался при ней на диван прилечь, вставал, когда она подходила к нему, шел за ней послушно в деревню и поле, когда она шла гулять, терпеливо
слушал ее объяснения по хозяйству. Во все, даже мелкие отношения его к
бабушке, проникло то удивление, какое вызывает невольно женщина с сильной нравственной властью.
Она замолчала.
Бабушка слушала, притаив дыхание, как пение райской птицы.