Неточные совпадения
А
со временем вы постараетесь узнать, нет ли и за вами какого-нибудь
дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и будете уже с другими мыслями глядеть и туда, на улицу.
Мужчины, одни, среди
дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви,
со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
— Что мне за
дело? — с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги… — Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я за тем приехал, чтобы вы меня
со света гнали?
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «
со временем», обработать — ведь времени много впереди, а
дел у него нет.
— Где! —
со вздохом повторил Опенкин, — везде и нигде, витаю, как птица небесная! Три
дня у Горошкиных, перед тем у Пестовых, а перед тем и не помню!
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли
со времени пари с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение
дня решительно забывает о Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову.
Случалось даже, что по нескольку
дней не бывало и раздражения, и Вера являлась ему безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием,
со всею мечтательною теориею и взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки — впредь до опыта, который и перевернет все вверх
дном.
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает непонятый, не оцененный ею, с презрением к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное
дело люди, а она останется с жалом — не любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами сердца,
со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества — с советником палаты!
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом
деле дружна
со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!» — думал между тем сам.
Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто
со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!
Татьяна Марковна
разделяла со многими другими веру в печатное слово вообще, когда это слово было назидательно, а на этот раз, в столь близком ее сердцу
деле, она поддалась и некоторой суеверной надежде на книгу, как на какую-нибудь ладанку или нашептыванье.
— Не подозревает, какое злое
дело делает она
со мной! Палач в юбке! — сквозь зубы шипел он.
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она, в эти
дни, после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом, к которому являлась каждый
день, она брала над собой невероятную силу, говорила
со всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Вера, на другой
день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась
со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
На другой
день к вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в тот же
день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и
со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
— Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы провели
со мной
день и несколько
дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. — Не оставляйте меня, дайте побыть с вами… Вы скоро уедете — и никого около меня!
— Хорошо, пусть до другого раза! —
со вздохом сказал он. — Скажи по крайней мере, зачем я тебе? Зачем ты удерживаешь меня? Зачем хочешь, чтоб я остался, чтоб пробыл с тобой эти
дни?
Прошло два
дня. По утрам Райский не видал почти Веру наедине. Она приходила обедать, пила вечером вместе
со всеми чай, говорила об обыкновенных предметах, иногда только казалась утомленною.
— Видите свою ошибку, Вера: «с понятиями о любви», говорите вы, а
дело в том, что любовь не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам не слепо. Ваша красота, и довольно редкая — в этом Райский прав — да ум, да свобода понятий — и держат меня в плену долее, нежели
со всякой другой!
Он хотел плюнуть с обрыва — и вдруг окаменел на месте. Против его воли, вопреки ярости, презрению, в воображении — тихо поднимался
со дна пропасти и вставал перед ним образ Веры, в такой обольстительной красоте, в какой он не видал ее никогда!
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить
со мной; стало быть, я нужен… Нет такого
дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
— Вот это другое
дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим…
со временем, когда мы успокоимся оба…
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь
со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого
дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному
делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и
дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
Она ушла, очень озабоченная, и с другого
дня послушно начала исполнять новое обещание,
со вздохом отворачивая нос от кипящего кофейника, который носила по утрам барыне.
Тут кончались его мечты, не смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею
со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают счастье?
Райскому хотелось докончить портрет Веры, и он отклонил было приглашение. Но на другой
день, проснувшись рано, он услыхал конский топот на дворе, взглянул в окно и увидел, что Тушин уезжал
со двора на своем вороном коне. Райского вдруг потянуло за ним.
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то слова о Верочке… Полина Карповна приняла их на свой счет. Ей, конечно, не поверили — знают ее — и теперь добираются правды, с кем была Вера, накануне рождения, в роще…
Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча и покрыла всех нас… и вас тоже.
— Oui! [Да! (фр.)] — сказал он
со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой
день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой
день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда.