Неточные совпадения
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая
в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
Снились ему такие горячие сны о далеких странах, о необыкновенных людях
в латах, и каменистые
пустыни Палестины блистали перед ним своей сухой, страшной красотой: эти пески и зной, эти люди, которые умели жить такой крепкой и трудной жизнью и умирать так легко!
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он
в эту минуту непритворно готов был бросить все, уйти
в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью
в блудницу.
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то
в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны;
в свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
Пустыня исчезла; Софья,
в мечте его, была уже опять
в своем кабинете, затянутая
в свое платье, за сонатой Бетховена, и
в трепете слушала шепот бедного, страстного Милари.
«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он
в забытьи, как
в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и
пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан
в мир!..»
Простор и пустота — как
в пустыне. Кое-где высунется из окна голова с седой бородой,
в красной рубашке, поглядит, зевая, на обе стороны, плюнет и спрячется.
Ему пришла
в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит
в самой жизни, как лежат
в природе безбрежные пески, нагота и скудость
пустынь, то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись
в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился
в какой-то бесплодной
пустыне, не замечая, что эта
пустыня вся
в зелени,
в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
Она уходила. Он был
в оцепенении. Для него пуст был целый мир, кроме этого угла, а она посылает его из него туда,
в бесконечную
пустыню! Невозможно заживо лечь
в могилу!
Неточные совпадения
В веригах, изможденные, // Голодные, холодные, // Прошли Господни ратники //
Пустыни, города, — // И у волхвов выспрашивать // И по звездам высчитывать // Пытались — нет ключей!
Горько издевался он над суетными, тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною небрегут, и приглашал всех удалиться
в пустыню.
Если бы вследствие усиленной идиотской деятельности даже весь мир обратился
в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота.
Кто знает, быть может,
пустыня и представляет
в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?
И я поеду
в Рим, там
пустыня, и тогда я никому не буду мешать, только Сережу возьму и девочку…