Неточные совпадения
После долго ходил он бледен и скучен, пока опять чужая жизнь и чужие
радости не вспрыснут его, как живой водой.
В доме какая
радость и мир жили! Чего там
не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
— Нет, Борюшка, ты
не огорчай бабушку: дай дожить ей до такой
радости, чтоб увидеть тебя в гвардейском мундире: молодцом приезжай сюда…
— Это ты, Борис, ты! — с нежной, томной
радостью говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и
не верила глазам своим.
И вспомнил он, что любовался птичкой, сажал цветы и плакал — искренно, как и она. Куда же делись эти слезы, улыбки, наивные
радости, и зачем опошлились они, и зачем она
не нужна для него теперь!..
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого,
не подумаешь, что это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего
радости и понявшего только скорби.
— Нет, Семен Семеныч, я
не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и
радости. Я без людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте, люблю ее, — он нежно взглянул на портрет, — телом и душой и, признаюсь… — он комически вздохнул, — больше телом…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с
радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был
не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
Но ни ревности, ни боли он
не чувствовал и только трепетал от красоты как будто перерожденной, новой для него женщины. Он любовался уже их любовью и радовался их
радостью, томясь жаждой превратить и то и другое в образы и звуки. В нем умер любовник и ожил бескорыстный артист.
— Что смеешься! Я дело говорю. Какая бы
радость бабушке! Тогда бы
не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
У бабушки внутри прошла судорога, но она и вида
не подала, даже выказала
радость.
Он засмеялся и ушел от нее — думать о Вере, с которой он все еще
не нашел случая объясниться «о новом чувстве» и о том, сколько оно счастья и
радости приносит ему.
Он чуть
не вспрыгнул от
радости.
Не все, конечно, знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она, как по всему видно, понимает, что там таится целая область
радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
Он трепетал от
радости, создав в воображении целую картину — сцену ее и своего положения, ее смущения, сожалений, которые, может быть, он забросил ей в сердце и которых она еще теперь
не сознает, но сознает, когда его
не будет около.
А чуть что
не по ней, расстроена чем-нибудь, сейчас в свою башню спрячется и переживет там и горе, и
радость — одна.
Она поцеловала ее со вздохом и ушла скорыми шагами, понурив голову. Это было единственное темное облачко, помрачавшее ее
радость, и она усердно молилась, чтобы оно пронеслось,
не сгустившись в тучу.
Свобода с обеих сторон, — и затем — что выпадет кому из нас на долю:
радость ли обоим, наслаждение, счастье, или одному
радость, покой, другому мука и тревоги — это уже
не наше дело.
Он только что коснется покрывала, как она ускользнет, уйдет дальше. Он блаженствовал и мучился двойными
радостями и муками, и человека и художника,
не зная сам, где является один, когда исчезает другой и когда оба смешиваются.
«Слезами и сердцем, а
не пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он ответ с той стороны, —
не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с
радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми
не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Что? разве вам
не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого
не узнаёт. Чуть горячка
не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от
радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит,
не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего
не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого
не слушает — я уж хотел побить его…
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на француза, да я
не понял тогда… мне в голову
не приходило… — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с
радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит… может быть…
Мезенские, Хатьковы и Мышинские, и все, — больше всех кузина Catherine, тихо, с сдержанной
радостью, шептали: «Sophie a pousse la chose trop loin, sans se rendre compte des suites…» [Софи зашла в своих поступках слишком далеко,
не отдавая себе отчета в последствиях… (фр.)] и т. д.
— Ты колдунья, Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты
не оставила даже слова! — говорил он растерянный, и от страха, и от неожиданной
радости, которая вдруг охватила его. — Да как же это ты!.. В доме все говорили, что ты уехала вчера…
— Брат! вы великодушны, Вера
не забудет этого! — сказала она и, взвизгнув от
радости, как освобожденная из клетки птица, бросилась в кусты.
Он взял ее за руку — и в ней тревога мгновенно стихла. Она старалась только отдышаться от скорой ходьбы и от борьбы с Райским, а он, казалось,
не мог одолеть в себе сильно охватившего его чувства —
радости исполнившегося ожидания.
И когда она появилась,
радости и гордости Татьяны Марковны
не было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в это утро еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества — со всех сторон знаков внимания,
не только от бабушки, жениха, его матери, но в каждом лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней и луч
радости по случаю ее праздника.
— Если б
не мякоти, с
радостью бы пошла, вот перед Богом!
—
Не это помешает мне писать роман, — сказал он, вздохнув печально, — а другое… например… цензура! Да, цензура помешает! — почти с
радостью произнес он, как будто нашел счастливую находку. — А еще что?