Неточные совпадения
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать
не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера,
провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
— Когда-нибудь… мы
проведем лето в деревне, cousin, — сказала она живее обыкновенного, — приезжайте туда, и… и мы
не велим пускать ребятишек ползать с собаками — это прежде всего. Потом попросим Ивана Петровича
не посылать… этих баб работать… Наконец, я
не буду брать своих карманных денег…
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему
не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя
не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок,
водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя
сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь
не так, как ей хотелось.
В юности он приезжал
не раз к матери, в свое имение,
проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
«Нет, молод, еще дитя:
не разумеет дела, — думала бабушка,
провожая его глазами. — Вон как подрал! что-то выйдет из него?»
По стенам портреты: от них
не уйдешь никуда — они
провожают всюду глазами.
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел на стариков, слушал, как они припоминали молодость,
не верил их словам, что она была первая красавица в губернии, а он — молодец и
сводил будто женщин с ума.
Но maman после обеда
отвела меня в сторону и сказала, что это ни на что
не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и бог знает, кто он такой!» — прибавила она.
Звуки
не те:
не мычанье,
не повторение трудных пассажей слышит он. Сильная рука
водила смычком, будто по нервам сердца: звуки послушно плакали и хохотали, обдавали слушателя точно морской волной, бросали в пучину и вдруг выкидывали на высоту и несли в воздушное пространство.
Никогда — ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то, что он прежде был
не тот, что завтра будет опять иной, чем сегодня, что она
проводит дни оставленная, забытая, в страшном одиночестве.
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками,
не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих больных: это было бы верно!.. А мог ли бы я? — спросил он себя. Что бы было, если б он принудил себя жить с нею и для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он был мрачен, жосток, сух и как, может быть, еще скорее
свел бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул рукой.
Он тихо, почти машинально, опять коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но еще холодны. Он долго
водил кистью около глаз, опять задумчиво мешал краски и
провел в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку, как учитель некогда в школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам объяснить
не мог, в другом глазу… И вдруг сам замер от искры, какая блеснула ему из них.
— Только в лес боюсь; я
не хожу с обрыва, там страшно, глухо! — говорила она. — Верочка приедет, она
проводит вас туда.
— Ну, вот теперь попробуй — закрой глаза, дай руку; ты увидишь, как я тебя
сведу осторожно: ты
не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
— Нет, вам
не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, — сказал Ватутин. — Он однажды пришел ко мне с охоты ночью и попросил кушать: сутки
не кушал, — сказал Тит Никоныч, обращаясь к Райскому, — я накормил его, и мы приятно
провели время…
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной идти домой. Она говорила, что
не велела приехать за собой, надеясь, что ее
проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию бабушки.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна,
не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку
водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
Она никогда бы
не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть
не могла, но он был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или
отводили домой.
— Яков, вели Кузьме
проводить домой Акима Акимыча! — приказывала бабушка. — И
проводи его сам, чтоб он
не ушибся! Ну, прощай, Бог с тобой:
не кричи, ступай, девочек разбудишь!
Яков с Кузьмой
провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь,
не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами,
не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
— Я вам в самом начале сказала, как заслужить ее: помните?
Не наблюдать за мной, оставить в покое, даже
не замечать меня — и я тогда сама приду в вашу комнату, назначим часы
проводить вместе, читать, гулять… Однако вы ничего
не сделали…
— От художников; а вот от Аянова все нет:
не отвечает.
Не знаю, что кузина Беловодова: где
проводит лето, как…
— Если
не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим,
не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться!.. — в страхе говорил Райский,
провожая ее глазами.
Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего
не делает и чуть ли
не всю жизнь
проводит в том, что «поклоняется красоте», как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и
не пропускала никого, даже настройщика Киша.
К вечеру весь город знал, что Райский
провел утро наедине с Полиной Карповной, что
не только шторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал — и теперь страдает муками любви.
«Ну, это —
не Полина Карповна, с ней надо принять решительные меры!» — подумал Райский и энергически, обняв за талию,
отвел ее в сторону и отворил дверь.
— Ты готова, я знаю! И как это тебе
не совестно было беспокоить Ивана Ивановича? Такую даль —
провожать тебя!
— Куда вы уедете! Надолго — нельзя и некуда, а ненадолго — только раздражите его. Вы уезжали, что ж вышло? Нет, одно средство,
не показывать ему истины, а
водить. Пусть порет горячку, читает стихи, смотрит на луну… Ведь он неизлечимый романтик… После отрезвится и уедет…
Он чаще прежнего заставал ее у часовни молящеюся. Она
не таилась и даже однажды приняла его предложение
проводить ее до деревенской церкви на гору, куда ходила одна, и во время службы и вне службы, долго молясь и стоя на коленях неподвижно, задумчиво, с поникшей головой.
Не знала она и того, что рядом с этой страстью, на которую он сам напросился, которую она, по его настоянию, позволила питать, частию затем, что надеялась этой уступкой угомонить ее, частию повинуясь совету Марка, чтобы
отводить его глаза от обрыва и вместе «проучить» слегка, дружески, добродушно посмеявшись над ним, —
не знала она, что у него в душе все еще гнездилась надежда на взаимность, на ответ, если
не страсти его, то на чувство женской дружбы, хоть чего-нибудь.
— Ах, Борис, и ты
не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне,
водят лекарей, сидят по ночам у постели — и все-таки
не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…
Кузина твоя увлеклась по-своему,
не покидая гостиной, а граф Милари добивался
свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она
не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и,
не успевая,
не показывал глаз по неделе.
— Ничего… Вы только
проводите меня домой, помогите взойти на лестницу — я боюсь чего-то… Я лягу… простите меня, я встревожила вас напрасно… вызвала сюда… Вы бы уехали и забыли меня. У меня просто лихорадка… Вы
не сердитесь!.. — ласково сказала она.
— Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы
провели со мной день и несколько дней до вашего отъезда, — продолжала она почти с грустью. —
Не оставляйте меня, дайте побыть с вами… Вы скоро уедете — и никого около меня!
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер
проводил в саду, стараясь
не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
—
Не пойду! — подтвердила она тихо,
отводя глаза от образа.
— Что это! Где вы взяли такую драгоценность? — говорил он, рассматривая группы амуров, цветы, краски, — и
не мог
отвести глаз. — Какая прелесть!
— Нет,
не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой матерью,
водить ее, кормить — за что? Ведь это невесело — но честный человек считает это долгом, и даже любит его!
— Идите, Бог с вами! — сказала Татьяна Марковна, — да глаз
не выколите, вот темнота какая! хоть Егорку возьмите, он
проводит с фонарем.
Он
не кончил, потому что Полина Карповна ушла, сказав ему только, чтоб он подождал и
отвез ее домой.
По просьбе молодого священника
возила книги ему, и опять слушала,
не делаясь семинаристом, рассеянно, его мысли и впечатления, высказанные под влиянием того или другого автора.
Она прислушивалась к обещанным им благам, читала приносимые им книги, бросалась к старым авторитетам,
сводила их про себя на очную ставку — но
не находила ни новой жизни, ни счастья, ни правды, ничего того, что обещал, куда звал смелый проповедник.
Она, пока Вера хворала,
проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь одна другую, видели, что ни та, ни другая
не спит.
«Я
не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась на помощь бабушке — помешать исповеди,
отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной души. Она стала перед ней на колени и взяла ее за обе руки.
— Милосердуй над ней! — молилась она почти в исступлении, — и если
не исполнилась еще мера гнева твоего,
отведи его от нее — и ударь опять в мою седую голову!..
Тушин! Да, этот выдержит,
не сделает ошибки и наверное достигнет цели. Но ставить Тушина лицом к лицу с соперником,
свести его с человеком, который исподтишка и мимоходом разгромил его надежды на счастье!
Тушин напросился ехать с ним, «
проводить его», как говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского:
не случилось ли чего-нибудь нового с Верой и
не нужен ли он ей опять? Он с тревогой припоминал свидание свое с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно дал ответ, что уедет.
— Oui! [Да! (фр.)] — сказал он со свистом. — Тушин, однако,
не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она
проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда.
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы
не перепились ни кучера, ни повара, ни лакеи. Все они были нужны: одни готовить завтрак, другие служить при столе, а третьи —
отвезти парадным поездом молодых и всю свиту до переправы через реку. Перед тем тоже было работы немало. Целую неделю
возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных предметов из старого дома — словом, целое имущество.