Неточные совпадения
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен к ошибкам других, никогда
не сердился, а глядел на ошибку с таким же приличием, как на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по
маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать
не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот
маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Например, говорит, в «Горе от ума» — excusez du peu [ни больше ни
меньше (фр.).] — все лица самые обыкновенные люди, говорят о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него
не выдали, полюбили другого, он узнал, рассердился и уехал.
— Послушай, Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде
не живопись, а Софью, и
не делать романов, если хочешь писать их… Лучше пиши по утрам роман, а вечером играй в карты: по
маленькой, в коммерческую… это
не раздражает…
— Ну,
не пустой ли
малый! — восклицал учитель. —
Не умеет сделать задачи указанным, следовательно, облегченным путем, а без правил наобум говорит. Глупее нас с тобой выдумывали правила!
В доме какая радость и мир жили! Чего там
не было? Комнатки
маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому огня
не разводить и чтоб людям
не тесно было. Теперь у всякого и у всякой свой угол есть, хоть
маленький, да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
В юности он приезжал
не раз к матери, в свое имение, проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил
маленький серенький домик, с тремя окнами на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
Она думала, что он еще
не разлюбил ее! Он подал ей гребенку,
маленький чепчик; она хотела причесаться, но рука с гребенкой упала на колени.
— Разве я
маленький, что
не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому
не надо, — продолжал он, — стало быть, отдать им — и разумно и справедливо.
— Если б
не она, ты бы
не увидал на мне ни одной пуговицы, — продолжал Леонтий, — я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и
маленькое, а идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает!
— Что ей меня доставать? Я такой
маленький человек, что она и
не заметит меня. Есть у меня книги, хотя и
не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои
не велики, скуки
не чувствую; есть жена: она меня любит…
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только
не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где
меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой
маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же,
не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
Она
не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила в другую комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну
маленький столик. Все это в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его
не было.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и
не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или
маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и
не было,
не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный
малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
— Да вон тот, что чуть Марфу Васильевну
не убил, — а этому уж пятнадцать лет прошло, как гость уронил
маленькую ее с рук.
— Вот уж и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси и ты две
маленькие жертвы, чтоб
не обязываться мной. Ведь ты
не допускаешь в дружбе одолжений: видишь, я вхожу в твою теорию, мы будем квиты.
А он, приехавши в свое поместье, вообразил, что
не только оно, но и все, что в нем живет, — его собственность. На правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас
маленьких, он поступает с нами, как с детьми или как с пансионерками. Я прячусь, прячусь и едва достигла того, что он
не видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.
Наконец он уткнулся в плетень, ощупал его рукой, хотел поставить ногу в траву — поскользнулся и провалился в канаву. С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтобы
не делать большого объезда, в телегах, на своих смирных, запаленных,
маленьких лошадях в одиночку.
— Ну,
не приду! — сказал он и, положив подбородок на руки, стал смотреть на нее. Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи
маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
— Чего, чего! — повторил он, — во-первых, я люблю вас и требую ответа полного… А потом верьте мне и слушайтесь! Разве во мне
меньше пыла и страсти, нежели в вашем Райском, с его поэзией? Только я
не умею говорить о ней поэтически, да и
не надо. Страсть
не разговорчива… А вы
не верите,
не слушаетесь!..
«А она
не поймет этого, — печально думал он, — и сочтет эти, ею внушенные и ей посвящаемые произведения фантазии — за любовную чепуху! Ужели и она
не поймет: женщина! А у ней, кажется, уши такие
маленькие, умные…»
Он был задумчив, угрюм, избегал вопросительных взглядов бабушки, проклиная слово, данное Вере,
не говорить никому, всего
меньше Татьяне Марковне, чем и поставлен был в фальшивое положение.
С Титом Никонычем сначала она побранилась и чуть
не подралась, за подарок туалета, а потом поговорила с ним наедине четверть часа в кабинете, и он стал немного задумчив,
меньше шаркал ножкой, и хотя говорил с дамами, но сам смотрел так серьезно и пытливо то на Райского, то на Тушина, что они глазами в недоумении спрашивали его, чего он от них хочет. Он тотчас оправлялся и живо принимался говорить дамам «приятности».
Она правду сказала: бабушки нет больше. Это
не бабушка,
не Татьяна Марковна, любящая и нежная мать семейства,
не помещица Малиновки, где все жило и благоденствовало ею и где жила и благоденствовала сама она, мудро и счастливо управляя
маленьким царством. Это была другая женщина.
Она была бледнее прежнего, в глазах ее было
меньше блеска, в движениях
меньше живости. Все это могло быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями, писала реестры, счеты, исполняла поручения бабушки. И никто ничего
не замечал.
— Погоди, Вера! — шептал он,
не слыхав ее вопроса и
не спуская с нее широкого, изумленного взгляда. — Сядь вот здесь, — так! — говорил он, усаживая ее на
маленький диван.
«Нет, это
не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни
меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если
не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Вот если б с них начать, тогда бы у вас этой печали
не было, а у меня было бы
меньше седых волос, и Вера Васильевна…