Неточные совпадения
— Что же вы
не спросите меня, кузина, что значит
любить, как я понимаю любовь?
— Да,
любили или
любят, конечно, про себя, и
не делают из этого никаких историй, — досказала она и пошла было к гостиной.
— Это я вижу, кузина; но поймете ли? — вот что хотел бы я знать!
Любили и никогда
не выходили из вашего олимпийского спокойствия?
— Если б вы
любили, кузина, — продолжал он,
не слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он…
— Если этого
не было, как же вы
любили, кузина? — заключил он вопросом.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так
любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях
не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Татьяна Марковна
любила видеть открытое место перед глазами, чтоб
не походило на трущобу, чтоб было солнышко да пахло цветами.
Бабушка завязала на платке узелок. Она
любила говорить, что без нее ничего
не сделается, хотя, например, веревку мог купить всякий. Но Боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги.
Не то так принимала сама визиты,
любила пуще всего угощать завтраками и обедами гостей. Еще ни одного человека
не выпустила от себя, сколько ни живет бабушка,
не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером.
Хотя он получил довольно слабое образование в каком-то корпусе, но
любил читать, а особенно по части политики и естественных наук. Слова его, манеры, поступь были проникнуты какою-то мягкою стыдливостью, и вместе с тем под этой мягкостью скрывалась уверенность в своем достоинстве и никогда
не высказывалась, а как-то видимо присутствовала в нем, как будто готовая обнаружиться, когда дойдет до этого необходимость.
Он
не курил табаку, но
не душился,
не молодился, а был как-то опрятен, изящно чист и благороден видом, манерами, обхождением. Одевался всегда чисто, особенно
любил белье и блистал
не вышивками какими-нибудь,
не фасонами, а белизной.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он
любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он
не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
— Разве я тебе
не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов
не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он
любит пожурить…
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули.
Не бледнеют и
не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина
не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов,
любил вас искренно. А эти, — он,
не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью,
любил и его
любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил,
не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Я думала, ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и я…
любили… Ох, устала,
не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне пить, вон там, на столе!
Она
любила, ничего
не требуя, ничего
не желая, приняла друга, как он есть, и никогда
не представляла себе, мог ли бы или должен ли бы он быть иным? бывает ли другая любовь или все так
любят, как она?
У ней было одно желание и право:
любить. Она думала и верила, что так, а
не иначе, надо
любить и быть любимой и что весь мир так
любит и
любим.
— Нет, Семен Семеныч, я
не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я без людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте,
люблю ее, — он нежно взглянул на портрет, — телом и душой и, признаюсь… — он комически вздохнул, — больше телом…
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю…
любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я
не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина,
не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы
не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что
любите меня дружески, скучаете,
не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого
любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам:
любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам говорил вот здесь… Только
не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
«Да, артист
не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. — Пусть он
любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда
не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут,
любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан в мир!..»
—
Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я
люблю деревянной ложкой есть… У нас всё по-деревенски.
«Нет, это все надо переделать! — сказал он про себя… —
Не дают свободы —
любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!»
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить.
Люби, Марфенька,
не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— Это мы с бабушкой на ярмарке купили, — сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. — А у Верочки лиловые, — прибавила она. — Она
любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще
не сказали?
— Ни за что
не пойду, ни за что! — с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же к обеду? — спрашивала она, —
любите ли вы макароны? свежие грибы?
Он
любил ее, эту родоначальницу наших знаний, нашего развития, но
любил слишком горячо, весь отдался ей, и от него ушла и спряталась современная жизнь. Он был в ней как будто чужой,
не свой, смешной, неловкий.
— Вот, она у меня всегда так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами — я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а
любит лакомиться,
не так, как та!..
— Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда
не жившими идеалами и образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я
люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и
не заметит меня. Есть у меня книги, хотя и
не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои
не велики, скуки
не чувствую; есть жена: она меня
любит…
— А я
люблю ее… — добавил Леонтий тихо. — Посмотри, посмотри, — говорил он, указывая на стоявшую на крыльце жену, которая пристально глядела на улицу и стояла к ним боком, — профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая на шею коса! Что,
не римская голова?
— Нет, я
люблю кашу, особенно ячменную или из полбы! — сказал Райский, —
люблю еще деревенский студень. Велите приготовить: я давно
не ел…
— Разве я
не угождаю тебе? Кого я ждала неделю, почти
не спала? Заботилась готовить, что ты
любишь, хлопотала, красила, убирала комнаты и новые рамы вставила, занавески купила шелковые…
— Да как же это, — говорила она, — счеты рвал, на письма
не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я
люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез,
не забыл, что чай
люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну,
не странный ли ты человек!
Бабушка была по-прежнему хлопотлива,
любила повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна была роль. Она век свой делала дело, и, если
не было, так выдумывала его.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а
не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный
не проехал и
не прошел,
не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто
не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда
не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска
не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она
не узнала.
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет, что ни губернатор, ни повытчики
не пользовались ее искренним расположением. Но если бы
не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть
не могла, или Полина Карповна, она бы искренне обиделась.
Он удивлялся, как могло все это уживаться в ней и как бабушка,
не замечая вечного разлада старых и новых понятий, ладила с жизнью и переваривала все это вместе и была так бодра, свежа,
не знала скуки,
любила жизнь, веровала,
не охлаждаясь ни к чему, и всякий день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов.
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный человек и в ее дела никогда
не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она
не жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет
любить идеально».
— Послушайте, братец, — отвечала она, — вы
не думайте, что я дитя, потому что
люблю птиц, цветы: я и дело делаю.
Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным,
любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает,
не сердиться, трудиться,
не думать слишком о нарядах и о пустяках,
не болтать… ужас, ужас!
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут… Губернатор его очень
любит и никогда
не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит, побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда
не у нас, там обедает, танцует, играет…
— Очень часто: вот что-то теперь пропал.
Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что,
не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь —
не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень
любит его за это. Я тоже его…
— Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что
люблю. Уж и
люблю! Он и мечтать
не смеет!
Любить — как это можно! Что еще бабушка скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и
не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
— Как же
не ласкать, когда вы сами так ласковы! Вы такой добрый, так
любите нас. Дом, садик подарили, а я что за статуя такая!..
— Ни ему, ни мне, никому на свете… помни, Марфенька, это:
люби, кто понравится, но прячь это глубоко в душе своей,
не давай воли ни себе, ни ему, пока… позволит бабушка и отец Василий. Помни проповедь его…
— Я ошибся:
не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего
не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою!
Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Это
не глупо…
любить птиц: вы
не смеетесь, вы это правду говорите? — робко спрашивала она.