Неточные совпадения
В эту неделю ни один серьезный учитель ничего от него
не добился. Он сидит в своем углу, рисует, стирает, тушует, опять стирает или молча
задумается; в зрачке ляжет синева, и глаза покроются будто туманом, только губы едва-едва заметно шевелятся, и в них переливается розовая влага.
А с нотами
не дружился,
не проходил постепенно одну за другою запыленные, пожелтевшие, приносимые учителем тетради музыкальной школы. Но часто он
задумывался, слушая свою игру, и мурашки бегали у него по спине.
Хотя она была
не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой
задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже
не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом
не забыть, куда деньги дела, и
не испугаться. Пуще всего она
не любила платить вдруг много, большие куши.
Только художник представился ему
не в изящной блузе, а в испачканном пальто,
не с длинными волосами, а гладко остриженный;
не нега у него на лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость. Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то подходит к ней, то отойдет от нее,
задумывается…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда
задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне
не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он
не замечал сам, что делает, — и я
не отняла руки. Даже однажды… когда он
не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
Вы черпнете познания добра и зла, упьетесь счастьем и потом
задумаетесь на всю жизнь, —
не этой красивой, сонной задумчивостью.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете
задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди
не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи…
Он пошел к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице только нетерпение, чтоб он ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она села в кресло и
задумалась,
не шевелясь.
—
Не могу, устала! — сказала она и печально
задумалась.
Он удивился этой просьбе и
задумался. Она и прежде просила, но шутя, с улыбкой. Самолюбие шепнуло было ему, что он постучался в ее сердце недаром, что оно отзывается, что смущение и внезапная, неловкая просьба
не говорить о любви — есть боязнь, осторожность.
— Последний вопрос, кузина, — сказал он вслух, — если б… — И
задумался: вопрос был решителен, — если б я
не принял дружбы, которую вы подносите мне, как похвальный лист за благонравие, а задался бы задачей «быть генералом»: что бы вы сказали? мог ли бы, могу ли!.. «Она
не кокетка, она скажет истину!» — подумал он.
Она беспокойно
задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда
не пришло устранить от себя управление имением, и
не хотела она этого. Она бы
не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно.
Он
не то умер,
не то уснул или
задумался. Растворенные окна зияли, как разверзтые, но
не говорящие уста; нет дыхания,
не бьется пульс. Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.
Даст ли ему кто щелчка или дернет за волосы, ущипнет, — он сморщится, и вместо того, чтоб вскочить, броситься и догнать шалуна, он когда-то соберется обернуться и посмотрит рассеянно во все стороны, а тот уж за версту убежал, а он почесывает больное место, опять
задумывается, пока новый щелчок или звонок к обеду
не выведут его из созерцания.
— Ну, за это я
не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про себя и для себя. А живу я тихо, скромно, ем, как видишь, лапшу… Что же делать? — Он
задумался.
Уважать человека сорок лет, называть его «серьезным», «почтенным», побаиваться его суда, пугать им других — и вдруг в одну минуту выгнать его вон! Она
не раскаивалась в своем поступке, находя его справедливым, но
задумывалась прежде всего о том, что сорок лет она добровольно терпела ложь и что внук ее… был… прав.
— Вон оно что! — сказала она и
задумалась, потом вздохнула. — Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она
не оставляет никому. А лучше, если б и они висели на поясе у бабушки!
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она
задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах,
не толковала с Савельем,
не сводила счетов и
не выезжала в поле. Пашутка
не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
И постель сделана, все затихло в доме, Татьяна Марковна наконец очнулась от задумчивости, взглянула на образ, и
не стала, как всегда, на колени перед ним, и
не молилась, а только перекрестилась. Тревога превозмогала молитву. Она села на постель и опять
задумалась.
—
Не может быть в ней лжи…» — утешался потом,
задумываясь, и умилялся, припоминая тонкую, умную красоту ее лица, этого отражения души.
«Что, если и с романом выйдет у меня то же самое!.. —
задумывался он. — Но теперь еще —
не до романа: это после, после, а теперь — Вера на уме, страсть, жизнь,
не искусственная, а настоящая!»
Бабушка
не кончала речи и грустно
задумывалась.
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой,
задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти
не говорила, мало спала, мало входила в дела,
не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе,
не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Она куталась в плед, чтоб согреться, и взглядывала по временам на Райского, почти
не замечая, что он делает, и все
задумывалась,
задумывалась, и казалось, будто в глазах ее отражалось течение всей ее молодой, но уже глубоко взволнованной и еще
не успокоенной жизни, жажда покоя, тайные муки и робкое ожидание будущего, — все мелькало во взгляде.
Она
задумалась, что сказать. Потом взяла карандаш и написала те же две строки, которые сказала ему на словах,
не прибавив ничего к прежде сказанным словам.
Он
не договорил и
задумался. А он ждал ответа на свое письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и дала свой адрес, а о муже
не упомянула. Козлов сам отправил салоп и написал ей горячее письмо — с призывом, говорил о своей дружбе, даже о любви…