Неточные совпадения
Борис уже
не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у него в голове; как там расположились
горы, попала ли туда вон избушка, из которой валил дым; поверял и
видел, что и мели там, и паруса белеют.
—
Вижу,
вижу: и лицо у вас пылает, и глаза
горят — и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте,
не хотите ли?
Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди
не решаются сознаться в правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду,
не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми
горела страсть!..
— Виноват, Вера, я тоже сам
не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее
горем, пожимая ей руку, — я
вижу, что ты мучаешься —
не знаю чем… Но — я ничего
не спрошу, я должен бы щадить твое
горе — и
не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
Он
не узнал бабушку. На лице у ней легла точно туча, и туча эта была —
горе, та «беда», которую он в эту ночь возложил ей на плечи. Он
видел, что нет руки, которая бы сняла это
горе.
— Мое
горе не должно беспокоить вас, Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне и писали, что вам хочется
видеть меня: ужели это правда?
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше
не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и
не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой, у себя, тогда люди спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая
видела на
горе одного, а Вера была…
— Я
не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна,
вижу, что вы убиваетесь
горем, — и
не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня? Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. — Счастье на всю жизнь — вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если
не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!
А они
не видят,
не понимают, все еще громоздят
горы, которые вдруг выросли на его дороге и пропали, — их нет больше, он одолел их страшною силою любви и муки!
— Простите меня, Татьяна Марковна, я все забываю главное: ни
горы, ни леса, ни пропасти
не мешают — есть одно препятствие неодолимое: Вера Васильевна
не хочет, стало быть —
видит впереди жизнь счастливее, нежели со мной…
Одна Вера ничего этого
не знала,
не подозревала и продолжала
видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое
горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
Рядом с красотой —
видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую
гору, искушая —
не дьявольской заманкой,
не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
Неточные совпадения
Громко кликала я матушку. // Отзывались ветры буйные, // Откликались
горы дальние, // А родная
не пришла! // День денна моя печальница, // В ночь — ночная богомолица! // Никогда тебя, желанная, //
Не увижу я теперь! // Ты ушла в бесповоротную, // Незнакомую дороженьку, // Куда ветер
не доносится, //
Не дорыскивает зверь…
Долли утешилась совсем от
горя, причиненного ей разговором с Алексеем Александровичем, когда она
увидела эти две фигуры: Кити с мелком в руках и с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол, то на нее. Он вдруг просиял: он понял. Это значило: «тогда я
не могла иначе ответить».
И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот
не мог
видеть его, сел на стул у окна. Ему было горько, ему было стыдно; но вместе с этим
горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред высотой своего смирения.
— Я
вижу, что случилось что-то. Разве я могу быть минуту спокоен, зная, что у вас есть
горе, которого я
не разделяю? Скажите ради Бога! — умоляюще повторил он.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье,
горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь
видеть, что она
не хотела замечать его состояние, что
не хотела ни слова сказать о себе, означало многое.