Неточные совпадения
В карты играл он
без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен к ошибкам других, никогда
не сердился, а глядел на ошибку с таким же приличием, как на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже
без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого
не поймете,
не во гнев тебе и ему — вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие
не знают этой потребности, и…
У него, взамен наслаждений, которыми он пользоваться
не мог, явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать себя за верность в супружестве сумасбродными связями, на которые быстро ушли все наличные деньги, брильянты жены, наконец и большая часть приданого дочери. На недвижимое имение, и
без того заложенное им еще до женитьбы, наросли значительные долги.
Он знал об этом, но притаился и пропустил этот вопрос
без внимания,
не находя ничего занимательного знакомиться с скучным, строгим, богатым домом.
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба
не есть сама цель, а только средство куда-нибудь девать кучу люда, которому
без нее незачем бы родиться на свет. И если б
не было этих людей, то
не нужно было бы и той службы, которую они несут.
— Ну,
не пустой ли малый! — восклицал учитель. —
Не умеет сделать задачи указанным, следовательно, облегченным путем, а
без правил наобум говорит. Глупее нас с тобой выдумывали правила!
Он содрогался от желания посидеть на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть
без нужды, для того только, чтоб видели, что он умеет умирать. Он
не спал ночей, читая об Армиде, как она увлекла рыцарей и самого Ринальда.
Всего пуще пугало его и томило обидное сострадание сторожа Сидорыча, и вместе трогало своей простотой. Однажды он
не выучил два урока сряду и завтра должен был остаться
без обеда, если
не выучит их к утру, а выучить было некогда, все легли спать.
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день,
не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка
не могла видеть человека
без дела — да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея, на помощь ему, ничего
не делавшие и часто менявшиеся.
Бабушка завязала на платке узелок. Она любила говорить, что
без нее ничего
не сделается, хотя, например, веревку мог купить всякий. Но Боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги.
Перед дамой никогда
не сядет, и даже на улице говорит
без шапки, прежде всех поднимет платок и подвинет скамеечку.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее
без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он
не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Один он, даже с помощью профессоров,
не сладил бы с классиками: в русском переводе их
не было, в деревне у бабушки, в отцовской библиотеке, хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он,
без руководства,
не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
Пустой,
не наполненный день, вечер —
без суеты, выездов, театра, свиданий — страшен. Тогда проснулась бы мысль, с какими-нибудь докучливыми вопросами, пожалуй, чувство, совесть, встал бы призрак будущего…
Ребенка нарисовал тоже кое-как, и то нарисовал потому, что
без него
не верна была бы сцена прощания.
Вы
не будете обедать,
не уснете и просидите ночь вот тут в кресле,
без сна,
без покоя.
И он спас ее от старика, спас от бедности, но
не спас от себя. Она полюбила его
не страстью, а какою-то ничем
не возмутимою, ничего
не боящеюся любовью,
без слез,
без страданий,
без жертв, потому что
не понимала, что такое жертва,
не понимала, как можно полюбить и опять
не полюбить.
Перед ним было только это угасающее лицо, страдающее
без жалобы, с улыбкой любви и покорности; это,
не просящее ничего, ни защиты, ни даже немножко сил, существо!
Это был
не подвиг, а долг.
Без жертв,
без усилий и лишений нельзя жить на свете: «Жизнь —
не сад, в котором растут только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
Глаза, как у лунатика, широко открыты,
не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость,
не замечает, где сидит, или идет
без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом,
не дичится этого шума,
не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Все тот же! — заметил он, — я только переделал. Как ты
не видишь, — напустился он на Аянова, — что тот был
без жизни,
без огня, сонный, вялый, а этот!..
— Нет, Семен Семеныч, я
не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я
без людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте, люблю ее, — он нежно взглянул на портрет, — телом и душой и, признаюсь… — он комически вздохнул, — больше телом…
Она сидит, опершись локтями на стол, положив лицо в ладони, и мечтает, дремлет или… плачет. Она в неглиже,
не затянута в латы негнущегося платья,
без кружев,
без браслет, даже
не причесана; волосы небрежно, кучей лежат в сетке; блуза стелется по плечам и падает широкими складками у ног. На ковре лежат две атласные туфли: ноги просто в чулках покоятся на бархатной скамеечке.
— В деревню, к бабушке… Вам
не жаль,
не скучно будет
без меня?
— Нет, нет, кузина, я
не надеюсь и оттого, повторяю, еду. Но вы сказали мне, что вам скучно
без меня, что меня вам будет недоставать, и я, как утопающий, хватаюсь за соломинку.
— Так. Вы мне дадите право входить
без доклада к себе, и то
не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но
без луны; в свете, но
не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
Голос у ней
не так звонок, как прежде, да ходит она теперь с тростью, но
не горбится,
не жалуется на недуги. Так же она
без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо,
не только лицо, всю ее фигуру.
— Да уж ничего этого
не будет там у вас, в бабушкином имении, — продолжал Райский. — Посмотри! Какой ковер вокруг дома!
Без садика что за житье?
— Я садик возьму! — шепнула она, — только бабушке
не го-во-ри-те… — досказала она движениями губ,
без слов.
Вместо того, чтобы четверкой в дормезе прикатить, притащился на перекладной, один,
без лакея, чуть
не пешком пришел!
— Как, и мечтать
не может
без спроса?
— Такое повиновение: чтоб Марфенька даже полюбить
без вашего позволения
не смела?
— Так ты
не выйдешь ни за кого
без бабушкина спроса?
В другом месте видел Райский такую же, сидящую у окна, пожилую женщину, весь век проведшую в своем переулке,
без суматохи,
без страстей и волнений,
без ежедневных встреч с бесконечно разнообразной породой подобных себе, и
не ведающую скуки, которую так глубоко и тяжко ведают в больших городах, в центре дел и развлечений.
Татьяна Марковна
не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться в пыли и в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги,
без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если
не больше, то наравне с своими цветами и птицами.
Около носа и на щеках роились веснушки и
не совсем пропадали даже зимою. Из-под них пробивался пунцовый пламень румянца. Но веснушки скрадывали огонь и придавали лицу тень,
без которой оно казалось как-то слишком ярко освещено и открыто.
— Ну, ты свое: я и
без тебя сумею поздороваться,
не учи!
—
Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и
без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
—
Не приходил опять обедать к вам «
без церемонии»? — спросила опять бабушка Ватутина.
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только
не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся
без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы подходим друг к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать свет и его мнения.
Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда
без слов, по одному такому взгляду…
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе,
без воротничков и нарукавников, еще с томными,
не совсем прозревшими глазами,
не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока
не скучно.
Он смотрел мысленно и на себя, как это у него делалось невольно, само собой,
без его ведома («и как делалось у всех, — думал он, — непременно, только эти все
не наблюдают за собой или
не сознаются в этой, врожденной человеку, черте: одни — только казаться, а другие и быть и казаться как можно лучше — одни, натуры мелкие — только наружно, то есть рисоваться, натуры глубокие, серьезные, искренние — и внутренно, что в сущности и значит работать над собой, улучшаться»), и вдумывался, какая роль достается ему в этой встрече: таков ли он, каков должен быть, и каков именно должен он быть?
— Да я сама бы ничего
не выдумала: что бы я стала делать
без нее?
— Благодарю:
не надо; привык уж все в жизни
без позволения делать, так и яблоки буду брать
без спросу: слаще так!
— Все есть: как
не быть! целый ужин!
Без вас
не хотели кушать, мало кушали. Заливные стерляди есть, индейка, я все убрала на ледник…
— Вы, я думаю, забыли меня, Вера? — спросил он. Он сам слышал, что голос его,
без намерения, был нежен, взгляд
не отрывался от нее.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и
не заметить времени, проговорить
без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать
не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Любовь, говорят, дается
без всякой заслуги, так. Ведь она слепая!.. Я
не знаю, впрочем…