Неточные совпадения
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая
на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные
плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости
рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами
на обе.
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее
на колени, просто
на камне, набросьте ей
на плечи грубую мантию, сложите
руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете
на колени и будете молиться…
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете
на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут, смотрите,
руки только что намечены, и неверно,
плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
Теперь он готов был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в
плечи, целовал ее седые волосы,
руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения
на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
А помните, как вы меня несли через воду одной
рукой, а Верочку посадили
на плечо?
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни
на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь
плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в
руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши
на цыпочки, положит ему
руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под
руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Она хотела привстать, чтоб половчее сесть, но он держал крепко, так что она должна была опираться
рукой ему
на плечо.
— Не так, иначе! — говорил он, положив ей
руки на плеча.
Она положила было
руку ему
на плечо, другой
рукой поправила ему всклокочившиеся волосы и хотела опять сесть рядом.
— Вот видите, — заметил Марк, — однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть.
Плечо у вас
на портрете и криво, голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в
руке.
Он пожимал
плечами, как будто озноб пробегал у него по спине, морщился и, заложив
руки в карманы, ходил по огороду, по саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не смотрел
на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
Но главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их, делать всякие штуки. Он смеется над ними, свищет им вслед, схватит из-за угла длинной
рукой за
плечо или за шею так, что бедная девка не вспомнится, гребенка выскочит у ней, и коса упадет
на спину.
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала
руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову
на плечо, шептала сладостно...
Она все металась и стонала, волосы у ней густой косой рассыпались по
плечам и груди. Он стал
на колени, поцелуями зажимал ей рот, унимал стоны, целовал
руки, глаза.
Но неумышленно, когда он не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за
руку, она давала ему
руку, брала сама его
руку, опиралась ему доверчиво
на плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову.
Она, не глядя
на него, принимала его
руку и, не говоря ни слова, опираясь иногда ему
на плечо, в усталости шла домой. Она пожимала ему
руку и уходила к себе.
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою
руку ему
на плечо, — теперь только одно не противно мне…
— Я очень обрадовалась вам, брат, все смотрела в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив голову, в раздумье, тише пошла подле него, все держа свою
руку на его
плече и по временам сжимая сильно, как птицы когти, свои тонкие пальцы.
Она сильно оперлась
рукой на его
руку и прижалась к его
плечу, умоляя глазами не спрашивать.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб
рукой и села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с
плеч платок и бросила в угол за занавес,
на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям,
на диване — и, не найдя, что ей нужно, села
на стул, по-видимому, в изнеможении.
Выстрел повторился. Она рванулась, но две сильные
руки за
плеча посадили ее
на лавку. Она посмотрела
на Райского с ног до головы и тряхнула головой от ярости.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему
руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как
на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в
руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
— И что приобрела этой страшной борьбой? то, что вы теперь бежите от любви, от счастья, от жизни… от своей Веры! — сказала она, придвигаясь к нему и кладя
руку на плечо.
Перед ней будто сверкнула молния. И она бросилась к нему и положила ему
руку на плечо.
Она быстро обвила косу около
руки, свернула ее в кольцо, закрепила кое-как черной большой булавкой
на голове и накинула
на плечи платок. Мимоходом подняла с полу назначенный для Марфеньки букет и положила
на стол.
Вера почти умилилась внутренне, но не смогла ничего ответить ей, а только тяжело перевела дух и положила ей
руку на плечо.
— Брат, что с тобой! ты несчастлив! — сказала она, положив ему
руку на плечо, — и в этих трех словах, и в голосе ее — отозвалось, кажется, все, что есть великого в сердце женщины: сострадание, самоотвержение, любовь.
Она привстала, оперлась ему
рукой на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась
на скамью. Он побледнел.
Он не узнал бабушку.
На лице у ней легла точно туча, и туча эта была — горе, та «беда», которую он в эту ночь возложил ей
на плечи. Он видел, что нет
руки, которая бы сняла это горе.
Показался свет и
рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову
на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с
плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Он положил ей за спину и под
руки подушки,
на плечи и грудь накинул ей свой шотландский плед и усадил ее с книгой
на диван.
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему
рукой на плечо и глядела
на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.