Неточные совпадения
Два господина сидели в небрежно убранной квартире в Петербурге,
на одной из больших улиц. Одному было около тридцати пяти, а другому около сорока пяти
лет.
Строевую службу он прошел хорошо, протерши лямку около пятнадцати
лет в канцеляриях, в должностях исполнителя чужих проектов. Он тонко угадывал мысль начальника, разделял его взгляд
на дело и ловко излагал
на бумаге разные проекты. Менялся начальник, а с ним и взгляд, и проект: Аянов работал так же умно и ловко и с новым начальником, над новым проектом — и докладные записки его нравились всем министрам, при которых он служил.
Аянов был женат, овдовел и имел двенадцати
лет дочь, воспитывавшуюся
на казенный счет в институте, а он, устроив свои делишки, вел покойную и беззаботную жизнь старого холостяка.
Райский с
год только перед этим познакомился с Софьей Николаевной Беловодовой, вдовой
на двадцать пятом
году, после недолгого замужества с Беловодовым, служившим по дипломатической части.
Он не успел еще окунуться в омут опасной, при праздности и деньгах, жизни, как
на двадцать пятом
году его женили
на девушке красивой, старого рода, но холодной, с деспотическим характером, сразу угадавшей слабость мужа и прибравшей его к рукам.
Он так обворожил старух, являясь то робким, покорным мудрой старости, то живым, веселым собеседником, что они скоро перешли
на ты и стали звать его mon neveu, [племянником (фр.).] а он стал звать Софью Николаевну кузиной и приобрел степень короткости и некоторые права в доме, каких постороннему не приобрести во сто
лет.
— Это правда, я глуп, смешон, — сказал он, подходя к ней и улыбаясь весело и добродушно, — может быть, я тоже с корабля попал
на бал… Но и Фамусовы в юбке! — Он указал
на теток. — Ужели
лет через пять, через десять…
Райский вышел из гимназии, вступил в университет и в одно
лето поехал
на каникулы к своей двоюродной бабушке, Татьяне Марковне Бережковой.
Еще в девичьей сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день, не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка не могла видеть человека без дела — да в передней праздно сидел, вместе с мальчишкой
лет шестнадцати, Егоркой-зубоскалом, задумчивый Яков и еще два-три лакея,
на помощь ему, ничего не делавшие и часто менявшиеся.
Все просто
на нем, но все как будто сияет. Нанковые панталоны выглажены, чисты; синий фрак как с иголочки. Ему было
лет пятьдесят, а он имел вид сорокалетнего свежего, румяного человека благодаря парику и всегда гладко обритому подбородку.
— Нил Андреич поважнее, постарше и посолиднее его, а в Новый
год и
на Пасху всегда заедет с визитом, и кушать иногда жалует!
Один из «пророков» разобрал стихи публично
на лекции и сказал, что «в них преобладает элемент живописи, обилие образов и музыкальность, но нет глубины и мало силы», однако предсказывал, что с
летами это придет, поздравил автора тоже с талантом и советовал «беречь и лелеять музу», то есть заняться серьезно.
— Можно удержаться от бешенства, — оправдывал он себя, — но от апатии не удержишься, скуку не утаишь, хоть подвинь всю свою волю
на это! А это убило бы ее: с
летами она догадалась бы… Да, с
летами, а потом примирилась бы, привыкла, утешилась — и жила! А теперь умирает, и в жизни его вдруг ложится неожиданная и быстрая драма, целая трагедия, глубокий, психологический роман.
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского
лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни
на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил и решил поселиться в уединении
на Парголовских озерах, писать роман. Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение и остались в городе.
Он едва узнал Егора: оставил его мальчишкой восемнадцати
лет. Теперь он возмужал: усы до плеч и все тот же хохол
на лбу, тот же нахальный взгляд и вечно оскаленные зубы!
Вон, кажется, еще знакомое лицо: как будто Марина или Федосья — что-то в этом роде: он смутно припомнил молодую,
лет пятнадцати девушку, похожую
на эту самую, которая теперь шла через двор.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду, стояла девушка
лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка
лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
Теперь он готов был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в плечи, целовал ее седые волосы, руку. Она ему казалась совсем другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать
лет назад. У ней не было тогда такого значения
на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние
года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть
на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
— Сколько я тебе
лет твержу! От матери осталось: куда оно денется?
На вот, постой, я тебе реестры покажу…
— Берите скорей, бабушка! Ужели вы
на старости
лет бросите это гнездо!..
Она была очень молоденькая в ту эпоху, когда учились Райский и Козлов, но, несмотря
на свои шестнадцать или семнадцать
лет, чрезвычайно бойкая, всегда порхавшая, быстроглазая девушка.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил
на квартире,
на хозяйских однообразных харчах, то есть
на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему было не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для
лета, — вот весь его гардероб.
Он отвечал утвердительно и
лет через пять после выпуска ездил в Москву и приехал оттуда женатым
на ней.
Райский немного смутился и поглядывал
на Леонтья, что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел
на нее, и удивление его возросло, когда он увидел, что
годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим
лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
Райскому нравилась эта простота форм жизни, эта определенная, тесная рама, в которой приютился человек и пятьдесят — шестьдесят
лет живет повторениями, не замечая их и все ожидая, что завтра, послезавтра,
на следующий
год случится что-нибудь другое, чего еще не было, любопытное, радостное.
Но бабушка триумфа ему никогда не давала, она сдаваться не любила и кончала спор, опираясь деспотически
на авторитет уже не мудрости, а родства и своих
лет.
Но, несмотря
на страсть к танцам, ждет с нетерпением
лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы вышли большие, а яблоков народилось бы столько, как ни у кого в садах.
В будни она ходила в простом шерстяном или холстинковом платье, в простых воротничках, а в воскресенье непременно нарядится, зимой в шерстяное или шелковое,
летом в кисейное платье, и держит себя немного важнее, особенно до обедни, не сядет где попало, не примется ни за домашнее дело, ни за рисование, разве после обедни поиграет
на фортепиано.
Райский молча рассматривал его. Марк был
лет двадцати семи, сложенный крепко, точно из металла, и пропорционально. Он был не блондин, а бледный лицом, и волосы, бледно-русые, закинутые густой гривой
на уши и
на затылок, открывали большой выпуклый лоб. Усы и борода жидкие, светлее волос
на голове.
Глядя с напряженным любопытством вдаль,
на берег Волги, боком к нему, стояла девушка
лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой
на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает
на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой
год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
В комнату вошел, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек,
лет двадцати трех, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него был пучок васильков и еще что-то бережно завернутое в носовой платок. Он все это вместе со шляпой положил
на стул.
Она, как тень, неслышно «домовничает» в своем уголку, перебирая спицы чулка. Перед ней, через сосновый крашеный стол,
на высоком деревянном табурете сидела девочка от восьми до десяти
лет и тоже вязала чулок, держа его высоко, так что спицы поминутно высовывались выше головы.
Ей стригут волосы коротко и одевают в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом или наперед сидело оно
на ней; ноги обуты в большие не по
летам башмаки.
— Ну, так останьтесь так. Вы ведь недолго проносите свое пальто, а мне оно
года на два станет. Впрочем — рады вы, нет ли, а я его теперь с плеч не сниму, — разве украдете у меня.
Он ссылался
на свои
лета, говоря, что для него наступила пора выжидания и осторожности: там, где не увлекала его фантазия, он терпеливо шел за веком.
— А вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы знаете ли, что я пятьдесят
лет на службе и ни один министр не сделал мне ни малейшего замечания!..
— Меня шестьдесят пять
лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что — «как»? И поделом тебе! Что ты лаешься
на всех: напал, в самом деле, в чужом доме
на женщину — хозяин остановил тебя — не по-дворянски поступаешь!..
Дело в том, что одному «малютке» было шестнадцать, а другому четырнадцать
лет, и Крицкая отправила их к дяде
на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее
лет.
Мать его, еще почти молодая женщина,
лет сорока с небольшим, была такая же живая и веселая, как он, но с большим запасом практического смысла. Между ею и сыном была вечная комическая война
на словах.
— С
летами придет и ум, будут заботы — и созреют, — договорила Марья Егоровна. — Оба они росли у нас
на глазах: где им было занимать мудрости, ведь не жили совсем!
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а
летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась
на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
Очень просто и случайно. В конце прошлого
лета, перед осенью, когда поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль
на Волгу,
на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Она наклонилась и увидела покойно сидящего
на заборе человека, судя по платью и по лицу, не простолюдина, не лакея, а по
летам — не школьника. Он держал в руках несколько яблок и готовился спрыгнуть.
Он погрузился в собственные воспоминания о ранних
годах молодости — и лег
на диван.
На этом бы и остановиться ему, отвернуться от Малиновки навсегда или хоть надолго, и не оглядываться — и все потонуло бы в пространстве, даже не такой дали, какую предполагал Райский между Верой и собой, а двух-трехсот верст, и во времени — не
годов, а пяти-шести недель, и осталось бы разве смутное воспоминание от этой трескотни, как от кошмара.
«…Коко женился наконец
на своей Eudoxie, за которой чуть не семь
лет, как за Рахилью, ухаживал! — и уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, — только кормят все еще скверно…»
Наконец Петр Иванович сказал, что весь дом, кроме Николая Васильевича, втайне готовится уехать
на такие воды, каких старики не запомнят, и располагают пробыть
года три за границей.
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви
на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча
на душе — разлука с вами! Вот уж
год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что
на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…