Неточные совпадения
Нравственное лицо его было
еще неуловимее. Бывали какие-то периоды,
когда он «обнимал, по его выражению, весь мир»,
когда чарующею мягкостью открывал доступ к сердцу, и те, кому случалось попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.
Заехали они
еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая смотрела на жизнь, как на ряд побед, считая потерянным день,
когда на нее никто не взглянет нежно или не шепнет ей хоть намека на нежность.
Еще уверяли, что будто я… — она засмеялась, — язык показывала,
когда рисую и пишу, и даже танцую — и оттого pas de grimaces раздавалось чаще всего.
Там был записан старый эпизод,
когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда
еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Вот тут,
когда я говорил вам…
еще, помните, ваш папа привел этого Милари…
Оно имело
еще одну особенность: постоянно лежащий смех в чертах,
когда и не было чему и не расположена она была смеяться. Но смех как будто застыл у ней в лице и шел больше к нему, нежели слезы, да едва ли кто и видал их на нем.
— Поди ты с своей Лукрецией! — небрежно сказала она, — с кем он там меня не сравнивает? Я — и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия,
еще матрона… Ты лучше книги бери,
когда дарят! Борис Павлович подарит мне…
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфенька, — как ей не страшно одной: я бы умерла! А она
еще не любит,
когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
Он по утрам с удовольствием ждал,
когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников,
еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
— Что вы за стары: нет
еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький…
когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот
когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
— Нет, уже это напрасно: не впустить меня
еще можно, а
когда я войду, так уж не выгонишь!
— А вот
еще, — перебила Марфенька, — я вам скажу, братец:
когда Тит Никоныч захворает, бабушка сама…
Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и
когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все
еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
— Нет, нет: бабушка и так недовольна моею ленью.
Когда она ворчит, так я кое-как
еще переношу, а
когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, — это выше сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?
Марк, предложением пари,
еще больше растревожил в нем желчь, и он почти не глядел на Веру, сидя против нее за обедом, только
когда случайно поднял глаза, его как будто молнией ослепило «язвительной» красотой.
— А
еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения,
когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
Он ждал только одного от нее:
когда она сбросит свою сдержанность, откроется перед ним доверчиво вся, как она есть, и также забудет, что он тут, что он мешал ей
еще недавно жить, был бельмом на глазу.
— А как же не пара, позвольте-ка: я был
еще коллежским асессором,
когда вы выходили замуж за покойного Ивана Егорыча. А этому будет…
У ней сильно задрожал от улыбки подбородок,
когда он сам остроумно сравнил себя с выздоровевшим сумасшедшим, которого уже не боятся оставлять одного, не запирают окон в его комнате, дают ему нож и вилку за обедом, даже позволяют самому бриться, — но все
еще у всех в доме памятны недавние сцены неистовства, и потому внутренне никто не поручится, что в одно прекрасное утро он не выскочит из окна или не перережет себе горла.
Он трепетал от радости, создав в воображении целую картину — сцену ее и своего положения, ее смущения, сожалений, которые, может быть, он забросил ей в сердце и которых она
еще теперь не сознает, но сознает,
когда его не будет около.
Она махала ему, чтобы шел скорее, и ждала на месте, следя, идет ли он. А
когда он повернул за угол аллеи и потом проворно вернулся назад, чтобы
еще сказать ей что-то, ее уже не было.
—
Еще что Татьяна Марковна скажет! — говорила раздражительно, как будто с досадой уступая, Марья Егоровна,
когда уже лошади были поданы, чтобы ехать в город. — Если она не согласится, я тебе никогда не прощу этого срама! Слышишь?
— Ах, вы насмешница! — сказал он, садясь подле нее, — вы
еще молоды, не пожили, не успели отравиться всеми прелестями доброго старого времени.
Когда я научу вас человеческой правде?
— Я вот слушаюсь вас и верю,
когда вижу, что вы дело говорите, — сказал он. — Вас смущала резкость во мне, — я сдерживаюсь. Отыскал я старые манеры и скоро буду, как Тит Никоныч, шаркать ножкой, кланяясь, и улыбаться. Не бранюсь, не ссорюсь, меня не слыхать. Пожалуй, скоро ко всенощной пойду… Чего
еще!
«
Когда опомнился! — подумал он, — тогда у меня
еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!»
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате,
когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте,
еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад,
когда у меня
еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
Райский молчал, наблюдая Веру, а она старалась казаться в обыкновенном расположении духа, делала беглые замечания о погоде, о встречавшихся знакомых, о том, что вон этот дом
еще месяц тому назад был серый, запущенный, с обвалившимися карнизами, а теперь вон как свежо смотрит,
когда его оштукатурили и выкрасили в желтый цвет. Упомянула, что к зиме заново отделают залу собрания, что гостиный двор покроют железом, остановилась посмотреть, как ровняют улицу для бульвара.
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было
еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом,
когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Чем это — позвольте спросить? Варить суп, ходить друг за другом, сидеть с глазу на глаз, притворяться, вянуть на «правилах», да на «долге» около какой-нибудь тщедушной слабонервной подруги или разбитого параличом старика,
когда силы у одного
еще крепки, жизнь зовет, тянет дальше!.. Так, что ли?
И
когда она появилась, радости и гордости Татьяны Марковны не было конца. Она сияла природной красотой, блеском здоровья, а в это утро
еще лучами веселья от всеобщего участия, от множества — со всех сторон знаков внимания, не только от бабушки, жениха, его матери, но в каждом лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней и луч радости по случаю ее праздника.
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда,
когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает.
Еще минута, одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да
еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
И бабушка, занимаясь гостями, вдруг вспомнит, что с Верой «неладно», что она не в себе, не как всегда, а иначе, хуже, нежели какая была; такою она ее
еще не видала никогда — и опять потеряется.
Когда Марфенька пришла сказать, что Вера нездорова и в церкви не будет, Татьяна Марковна рассердилась сначала.
Райский вздохнул свободнее, но, взглянув из-за кустов на ее лицо,
когда она тихо шла тою же широкой походкой назад, — он
еще больше замер от ужаса.
Она видела теперь в нем мерзость запустения — и целый мир опостылел ей.
Когда она останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени у ней дрожали;
еще минута — и она готова рухнуть на землю, но чей-то голос, дающий силу, шептал ей: «Иди, не падай — дойдешь!»
Ей ни до кого и ни до чего не было дела. Она отпустила Наталью Ивановну домой, сидела у себя запершись, обедала с бабушкой, поникала головой,
когда та обращала на нее пристальный взгляд или заговаривала ласково и нежно. Она делалась
еще угрюмее и спешила исполнять, покорнее Пашутки, каждое желание Татьяны Марковны, выраженное словом или взглядом.
— О чем ты тоскуешь,
когда все забыто? — сказала Татьяна Марковна, пытаясь
еще раз успокоить Веру, и пересела с кушетки к ней на постель.
В один из туманных, осенних дней,
когда Вера, после завтрака, сидела в своей комнате, за работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей
еще письмо на синей бумаге, принесенное «парнишкой», и сказал, что приказано ждать ответа.
«Ты не пощадил ее „честно“,
когда она падала в бессилии, не сладил потом „логично“ с страстью, а пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь „нечестно“ отвергаемому твоим „разумом“ обряду, и впереди заботливо сулил — одну разлуку! Манил за собой и… договаривался! Вот что ты сделал!» — стукнул молот ему в голову
еще раз.
В последнее мгновение,
когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул
еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна, Вера и Тушин обменялись взглядом — и в этом взгляде, в одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки… Никто не сказал ни слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, — не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.