Неточные совпадения
Когда опекун привез его в школу и посадили его на лавку, во время класса, кажется, первым
бы делом новичка было вслушаться, что спрашивает учитель, что отвечают ученики.
Ходишь по полям и в лес, а хоть
бы раз спросил мужика, какой хлеб
когда сеют, почем продают!.. ничего!
Он вспомнил, что
когда она стала будто
бы целью всей его жизни,
когда он ткал узор счастья с ней, — он, как змей, убирался в ее цвета, окружал себя, как в картине, этим же тихим светом; увидев в ней искренность и нежность, из которых создано было ее нравственное существо, он был искренен, улыбался ее улыбкой, любовался с ней птичкой, цветком, радовался детски ее новому платью, шел с ней плакать на могилу матери и подруги, потому что плакала она, сажал цветы…
—
Когда он будет у вас, я
бы заехал… дайте мне знать.
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы
бы поняли мое положение, взглянули
бы в мое сердце и поступили
бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины,
когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
Другая
бы сама бойко произносила имя красавца Милари, тщеславилась
бы его вниманием, немного
бы пококетничала с ним, а Софья запретила даже называть его имя и не знала, как зажать рот Райскому,
когда он так невпопад догадался о «тайне».
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб,
когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей,
когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже
когда они могли
бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, — сказала Марфенька, — как ей не страшно одной: я
бы умерла! А она еще не любит,
когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей
бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело,
когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что
бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я
бы умерла с тоски…
— Если б вас не было, мы
бы рано ужинали, а в одиннадцать часов спать;
когда гостей нет, мы рано ложимся.
— Смел
бы он! — с удивлением сказала Марфенька. —
Когда мы в горелки играем, так он не смеет взять меня за руку, а ловит всегда за рукав! Что выдумали: Викентьев! Позволила
бы я ему!
У него не ставало терпения купаться в этой возне, суете, в черновой работе, терпеливо и мучительно укладывать силы в приготовление к тому праздничному моменту,
когда человечество почувствует, что оно готово, что достигло своего апогея,
когда настал
бы и понесся в вечность, как река, один безошибочный, на вечные времена установившийся поток жизни.
Она никогда
бы не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он был несчастлив, и притом,
когда он становился неудобен в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел
бы прямо к делу, да тем и кончил
бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить,
когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
«Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! — думал он, — таков бывает у всех женщин,
когда они обманывают! Она меня усыпляет… Что
бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб „не стеснять воли“. Да нет… кого здесь!..»
Но
когда он прочитал письмо Веры к приятельнице, у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском, было что-то: «и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что, может быть, в другое время заняло
бы ее, а не теперь…»
— Какие
бы ни были, — сказал Тушин, —
когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, — спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит… как в сказках сказывают.
— Смотри, как
бы барыня не спросила! — говорил Яков, выталкивая другую стерлядь, — и
когда Марина вошла, они уже доедали цыпленка.
— Да думает, что ты пренебрегаешь ею. Я говорю ей, вздор, он не горд совсем, — ведь ты не горд? да? Но он, говорю, поэт, у него свои идеалы — до тебя ли, рыжей, ему? Ты
бы ее побаловал, Борис Павлович, зашел
бы к ней когда-нибудь без меня,
когда я в гимназии.
— Вот уж и ненадолго! Лучше
бы не предупреждала, а
когда нужно — и прогнала
бы, — сказал он, войдя и садясь напротив. — Отчего же ненадолго?
— Довольно, — перебила она. — Вы высказались в коротких словах. Видите ли, вы дали
бы мне счастье на полгода, на год, может быть, больше, словом до новой встречи,
когда красота, новее и сильнее, поразила
бы вас и вы увлеклись
бы за нею, а я потом — как себе хочу! Сознайтесь, что так?
— Уж он в книжную лавку ходил с ними: «Вот
бы, — говорит купцам, — какими книгами торговали!..» Ну, если он проговорится про вас, Марк! — с глубоким и нежным упреком сказала Вера. — То ли вы обещали мне всякий раз,
когда расставались и просили видеться опять?
Потом он вспомнил, как он хотел усмирить страсть постепенно, поддаваясь ей, гладя ее по шерсти, как гладят злую собаку, готовую броситься, чтоб задобрить ее, — и, пятясь задом, уйти подобру-поздорову. Зачем она тогда не открыла ему имени своего идола,
когда уверена была, что это мигом отняло
бы все надежды у него и страсть остыла
бы мгновенно?
Посмотрела
бы она, как этот удав тянется передо мной, сверкая изумрудами и золотом,
когда его греет и освещает солнце, и как бледнеет, ползя во мраке, шипя и грозя острыми зубами!
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался,
когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем
бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— Не спрашивайте меня, брат. Я не могу сказать всего. Сказала
бы все и бабушке, и вам… и скажу когда-нибудь….
когда пройдет… а теперь пока не могу…
— А сидели
бы рядком там у бабушки, за чайным столом, и ждали
бы,
когда нас обвенчают?
— Мы не договорились до главного — и,
когда договоримся, тогда я не отскочу от вашей ласки и не убегу из этих мест… Я
бы не бежал от этой Веры, от вас. Но вы навязываете мне другую… Если у меня ее нет: что мне делать — решайте, говорите, Вера!
Он трясся от лихорадки нетерпения, ожидая,
когда она воротится. Он, как барс, выскочил
бы из засады, загородил ей дорогу и бросил
бы ей этот взгляд, сказал
бы одно слово… Какое?
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда,
когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась
бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
— Ах, как бьется здесь, как больно! — шептала она, прикладывая руку к голове. — Боже,
когда эта казнь кончится? Скорей
бы, скорей сказать ей все! А там, после нее — пусть весь мир знает, смотрит!..
«Ужели мы в самом деле не увидимся, Вера? Это невероятно. Несколько дней тому назад в этом был
бы смысл, а теперь это бесполезная жертва, тяжелая для обоих. Мы больше года упорно бились, добиваясь счастья, — и
когда оно настало, ты бежишь первая, а сама твердила о бессрочной любви. Логично ли это?»
«Задним умом крепка! — упрекала она мысленно себя. — Если б я сломала беседку тотчас,
когда Верочка сказала мне все… тогда, может быть, злодей догадался
бы и не писал ей проклятых писем!»
А я думал,
когда вы рассказывали эту сплетню, что вы затем меня и позвали, чтоб коротко и ясно сказать: «Иван Иванович, и ты тут запутан: выгороди же и себя и ее вместе!» Вот тогда я прямо, как Викентьев, назвал
бы вас бабушкой и стал
бы на колени перед вами.