Неточные совпадения
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но
правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером,
и там кончал свой день. К этому все привыкли
и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
Между
тем затеяли пирушку, пригласили Райского,
и он слышал одно:
то о колорите,
то о бюстах, о руках, о ногах, о «
правде» в искусстве, об академии, а в перспективе — Дюссельдорф, Париж, Рим. Отмеривали при нем года своей практики, ученичества, или «мученичества», прибавлял Райский. Семь, восемь лет — страшные цифры.
И все уже взрослые.
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка,
и то не всегда: вы редко так смотрите
и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло,
и я поймал,
и только намекнул на
правду,
и уж смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
— Если это неправда,
то… что обидного в моей догадке? — сказал он, — а если
правда,
то опять-таки… что обидного в этой
правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина,
и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинство вашего бедного cousin!
— Послушайте, cousin… — начала она
и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была
правда (фр.).] — это быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за дело после
того, как…
— Это
правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да
тем и кончил бы! А вот вы сделаете
то же, да будете уверять себя
и ее, что влезли на высоту
и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть,
и удастся. А
то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
Она чувствовала условную ложь этой формы
и отделалась от нее, добиваясь
правды. В ней много именно
того, чего он напрасно искал в Наташе, в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия ума, характера — всех
тех сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина
и дать направление своей
и чужой жизни, многим жизням, осветить
и согреть целый круг, куда поставит ее судьба.
— Полно тебе вздор молоть, Нил Андреич! Смотри, ты багровый совсем стал:
того и гляди, лопнешь от злости. Выпей лучше воды! Какой секрет, кто сказал? Да я сказала,
и сказала
правду! — прибавила она. — Весь город это знает.
— А ты урод, только хороший урод! — заключила она, сильно трепля его по плечу. — Поди же, съезди к губернатору
и расскажи по
правде, как было дело, чтоб
тот не наплел вздору, а я поеду к Полине Карповне
и попрошу у ней извинения.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на
ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс
и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю
правду —
и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой
и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь,
и люди не решаются сознаться в
правде —
то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь,
и что потом вся жизнь их окрашена в
те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
— Да, да, не скажет, это
правда — от нее не добьешься! — прибавила успокоенная бабушка, — не скажет! Вот
та шептунья, попадья, все знает, что у ней на уме: да
и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее — Боже сохрани!
— Вы или бабушка
правду сказали: мы больше не дети,
и я виноват только
тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не дитя…
— Он не романтик, а поэт, артист, — сказала она. — Я начинаю верить в него. В нем много чувства,
правды… Я ничего не скрыла бы от него, если б у него у самого не было ко мне
того, что он называл страстью. Только чтоб его немного охладить, я решаюсь на эту глупую, двойную роль… Лишь отрезвится, я сейчас ему скажу первая все —
и мы будем друзья…
Нет, это не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина может быть честной только случайно, когда любит, перед
тем только, кого любит,
и только в
ту минуту, когда любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда нет никаких страстей, никаких соблазнов
и борьбы,
и нет никому дела до ее
правды и лжи!
«Я старался
и без тебя, как при тебе,
и служил твоему делу верой
и правдой,
то есть два раза играл с милыми „барышнями“ в карты, так что братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны Васильевны
и так разгулялся однажды насчет будущей нашей свадьбы, что был вытолкан обеими сестрицами в спину
и не получил ни гроша субсидии, за которой было явился.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви,
и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье
и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу
и давали ей оружие против его
правды,
и окрашивали старую, обыкновенную жизнь
и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась
и бледна,
и пуста,
и фальшива,
и холодна —
та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Его новые
правда и жизнь не тянули к себе ее здоровую
и сильную натуру, а послужили только к
тому, что она разобрала их по клочкам
и осталась вернее своей истине.
Между
тем, отрицая в человеке человека — с душой, с правами на бессмертие, он проповедовал какую-то
правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все это делалось ненужным при
том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются
и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать место другому такому же столбу.
Вглядевшись
и вслушавшись во все, что проповедь юного апостола выдавала за новые
правды, новое благо, новые откровения, она с удивлением увидела, что все
то, что было в его проповеди доброго
и верного, — не ново, что оно взято из
того же источника, откуда черпали
и не новые люди, что семена всех этих новых идей, новой «цивилизации», которую он проповедовал так хвастливо
и таинственно, заключены в старом учении.
Между
тем она, по страстной, нервной натуре своей, увлеклась его личностью, влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась в его учение, в его новые
правды и новую жизнь,
и осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о счастье. Он звал к новому делу, к новому труду, но нового дела
и труда, кроме раздачи запрещенных книг, она не видела.
Стало быть, ей, Вере, надо быть бабушкой в свою очередь, отдать всю жизнь другим
и путем долга, нескончаемых жертв
и труда, начать «новую» жизнь, непохожую на
ту, которая стащила ее на дно обрыва… любить людей,
правду, добро…
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать
и удержать в себе эту красоту природной простоты
и уметь достойно носить ее,
то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть
правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце
и дорожить этой силой, если не выше силы ума,
то хоть наравне с нею.
Она не без гордости видела в этом очерке Райского косвенную похвалу
и себе за
то, что тонко оценила
и умела полюбить в Тушине —
правду простой натуры.
— Вот видите, без моего «ума
и сердца», сами договорились до
правды, Иван Иванович! Мой «ум
и сердце» говорили давно за вас, да не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия…
Того ли вы хотите? Честно ли
и правильно ли это
и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…
Неточные совпадения
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из
того, что он говорил,
правда? (Задумывается.)Да как же
и не быть
правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Ой! ночка, ночка пьяная! // Не светлая, а звездная, // Не жаркая, а с ласковым // Весенним ветерком! //
И нашим добрым молодцам // Ты даром не прошла! // Сгрустнулось им по женушкам, // Оно
и правда: с женушкой // Теперь бы веселей! // Иван кричит: «Я спать хочу», // А Марьюшка: —
И я с тобой! — // Иван кричит: «Постель узка», // А Марьюшка: — Уляжемся! — // Иван кричит: «Ой, холодно», // А Марьюшка: — Угреемся! — // Как вспомнили
ту песенку, // Без слова — согласилися // Ларец свой попытать.
Ты дай нам слово верное // На нашу речь мужицкую // Без смеху
и без хитрости, // По совести, по разуму, // По
правде отвечать, // Не
то с своей заботушкой // К другому мы пойдем…»
Как велено, так сделано: // Ходила с гневом на сердце, // А лишнего не молвила // Словечка никому. // Зимой пришел Филиппушка, // Привез платочек шелковый // Да прокатил на саночках // В Екатеринин день, //
И горя словно не было! // Запела, как певала я // В родительском дому. // Мы были однолеточки, // Не трогай нас — нам весело, // Всегда у нас лады. //
То правда, что
и мужа-то // Такого, как Филиппушка, // Со свечкой поискать…
Искусственные примеси сверху донизу опутали Глупов,
и ежели можно сказать, что в общей экономии его существования эта искусственность была небесполезна,
то с не меньшею
правдой можно утверждать
и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди не весьма счастливые.