Неточные совпадения
Уныние поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он
в эту минуту непритворно готов
был бросить все, уйти
в пустыню, надеть изношенное платье,
есть одно блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью
в блудницу.
Пустыня исчезла; Софья,
в мечте его,
была уже опять
в своем кабинете, затянутая
в свое платье, за сонатой Бетховена, и
в трепете слушала шепот бедного, страстного Милари.
Ему пришла
в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит
в самой жизни, как лежат
в природе безбрежные пески, нагота и скудость
пустынь, то и скука может и должна
быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись
в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
Она уходила. Он
был в оцепенении. Для него пуст
был целый мир, кроме этого угла, а она посылает его из него туда,
в бесконечную
пустыню! Невозможно заживо лечь
в могилу!
Знай, что и я
был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число».
— «Душу за моего Христа положить рад, а крестить там (то
есть в пустынях) не стану». Даже, говорит, сам просил лучше сана его лишить, но туда не посылать. И от священнодействия много лег был за это ослушание запрещен, но нимало тем не тяготился, а, напротив, с радостью нес самую простую службу: то сторожем, то в звонарне. И всеми любим: и братией, и мирянами, и даже язычниками.
Неточные совпадения
Кто знает,
быть может,
пустыня и представляет
в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?
И я поеду
в Рим, там
пустыня, и тогда я никому не
буду мешать, только Сережу возьму и девочку…
Тогда — не правда ли? —
в пустыне, // Вдали от суетной молвы, // Я вам не нравилась… Что ж ныне // Меня преследуете вы? // Зачем у вас я на примете? // Не потому ль, что
в высшем свете // Теперь являться я должна; // Что я богата и знатна, // Что муж
в сраженьях изувечен, // Что нас за то ласкает двор? // Не потому ль, что мой позор // Теперь бы всеми
был замечен // И мог бы
в обществе принесть // Вам соблазнительную честь?
В пустыне, где один Евгений // Мог оценить его дары, // Господ соседственных селений // Ему не нравились пиры; // Бежал он их беседы шумной, // Их разговор благоразумный // О сенокосе, о вине, // О псарне, о своей родне, // Конечно, не блистал ни чувством, // Ни поэтическим огнем, // Ни остротою, ни умом, // Ни общежития искусством; // Но разговор их милых жен // Гораздо меньше
был умен.
Он
пел любовь, любви послушный, // И песнь его
была ясна, // Как мысли девы простодушной, // Как сон младенца, как луна //
В пустынях неба безмятежных, // Богиня тайн и вздохов нежных; // Он
пел разлуку и печаль, // И нечто, и туманну даль, // И романтические розы; // Он
пел те дальные страны, // Где долго
в лоно тишины // Лились его живые слезы; // Он
пел поблеклый жизни цвет // Без малого
в осьмнадцать лет.