Неточные совпадения
Долго сидел он в задумчивом сне, потом очнулся, пересел за письменный стол и начал перебирать рукописи, — на некоторых
останавливался, качал головой, рвал и бросал в корзину, под стол,
другие откладывал в сторону.
Сцены, характеры, портреты родных, знакомых,
друзей, женщин переделывались у него в типы, и он исписал целую тетрадь, носил с собой записную книжку, и часто в толпе, на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько слов, прятал, вынимал опять и записывал, задумываясь, забываясь,
останавливаясь на полуслове, удаляясь внезапно из толпы в уединение.
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки из
другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг
остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
«Ничего больше не надо для счастья, — думал он, — умей только
остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал
другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
— Во-вторых… — сказал он и
остановился, а она ждала с любопытством. — Покажи
другое письмо!
Они шли молча по аллее от дома, свернули в
другую, прошли сад, наконец,
остановились у обрыва. Тут была лавка. Они сели.
С тайным, захватывающим дыхание ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только
останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что в душе человека, независимо от художественного, таится
другое творчество, присутствует
другая живая жажда, кроме животной,
другая сила, кроме силы мышц.
Наконец глаза ее
остановились на висевшей на спинке стула пуховой косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать одной рукой на голову,
другой в ту же минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то
другое пальто.
Она идет, твердо шагая загорелыми ногами, дальше, дальше, не зная, где
остановится или упадет, потеряв силу. Она верит, что рядом идет с ней
другая сила и несет ее «беду», которую не снесла бы одна!
— Если б и забылось, и простилось
другими, мне самой нельзя забыть и простить себе… — шепнула она и
остановилась. Боль отразилась у ней на лице.
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал то в ту, то в
другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он
остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно-серое здание, с белыми обрамками вокруг окон и дверей. Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в землю, почти жуткое. Девушки одна за
другой останавливались у ворот и робко проходили через двор в часовню, приютившуюся на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет с белыми обводами.
Неточные совпадения
Хлестаков, городничий и Добчинский. Городничий, вошед,
останавливается. Оба в испуге смотрят несколько минут один на
другого, выпучив глаза.
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой
друг! Умей различить, умей
остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в
другую входила девушка. Он
остановился у двери и слышал, как Кити отдавала подробные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.
Не успели они
остановиться, как собаки, перегоняя одна
другую, уже летели к болоту.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем
другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение
остановилось на его исхудалом лице.