[Да, я совершила ошибку, — твердит она, — я скомпрометировала себя, женщина, уважающая себя, не должна заходить слишком далеко… позволять себе (фр.).] — «Mais qu’as tu donc fait, mon enfant?» [Но что ты сделала,
дитя мое? (фр.)] — спрашиваю я. «J’ai fais un faux pas…
— А! если так, если он еще, — заговорила она с дрожью в голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!.. Бабушка укроет, защитит тебя, — успокойся,
дитя мое: ты не услышишь о нем больше ничего…
Неточные совпадения
—
Моя рыжая Клеопатра! — заметил Леонтий. — Что ей делается:
детей нет, горя мало…
«А ведь я давно не
ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько бабушке, — нет, больше: бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже
мой! что это за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
«Боже
мой! — думал он, внутренне содрогаясь, — полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой
ребенок превратился бы в жалкое создание, а „честный и гордый“ человек в величайшего негодяя! Гордый дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял, кровь и нервы не одолели: честь, честность спасены…»
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник,
мой приятель. Меня отняли от искусства, как
дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты
мой, как люблю я тебя!» — поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди тишины в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется в толпе соседних
детей.
— Вы или бабушка правду сказали: мы больше не
дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце
мое давно заметило, что вы не
дитя…
— Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не
ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами
мои лета и думал, что еще мне рано — да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я…
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, — как вы оправдали
мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас — как сына! А разве добрые
дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
— Видите, какой хитрый! — сказала Бережкова, обращаясь к его матери. — Он знает
мою слабость, а мы думали, что он
дитя! Не поддели, не удалось, хоть и проситесь в женихи!
— Нет, не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфенькой, а не со мной. Она
дитя, как бывают
дети, и без
моего согласия ничего бы не сказала. Ну, а если б я не согласилась?
«И другие допрашиваются, а я не знаю! А она родилась при мне: она —
мое дитя!» — думала она с печалью.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже
мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в
мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
Она зари не замечает, // Сидит с поникшею главой // И на письмо не напирает // Своей печати вырезной. // Но, дверь тихонько отпирая, // Уж ей Филипьевна седая // Приносит на подносе чай. // «Пора,
дитя мое, вставай: // Да ты, красавица, готова! // О пташка ранняя моя! // Вечор уж как боялась я! // Да, слава Богу, ты здорова! // Тоски ночной и следу нет, // Лицо твое как маков цвет». —