Неточные совпадения
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной
головой и
руками значением — «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая
головой, как игрушечные коты, и прищуривала глаза, то в виде жены директора, у которой были такие белые
руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Она, кажется, только тогда и была счастлива, когда вся вымажется, растреплется от натиранья полов, мытья окон, посуды, дверей, когда лицо,
голова сделаются неузнаваемы, а
руки до того выпачканы, что если понадобится почесать нос или бровь, так она прибегает к локтю.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту
голову, которая снилась ему,
голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но
рук не доделал: «Это последнее дело,
руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под
рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
Наконец достал небольшой масляный, будто скорой
рукой набросанный и едва подмалеванный портрет молодой белокурой женщины, поставил его на мольберт и, облокотясь локтями на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный глубокой грусти взгляд на этой
голове.
Она старалась слабой
рукой сжать его
руку и не могла, опустила
голову опять на подушку.
— Что ты, что ты! — говорила она, лаская нежно
рукой его
голову: она была счастлива этими слезами. — Это ничего, доктор говорит, что пройдет…
Проглотив несколько капель, она указала ему место на подушке и сделала знак, чтоб он положил свою
голову. Она положила ему
руку на
голову, а он украдкой утирал слезы.
Марфенька застенчиво стояла с полуулыбкой, взглядывая, однако, на него с лукавым любопытством. На шее и
руках были кружевные воротнички, волосы в туго сложенных косах плотно лежали на
голове; на ней было барежевое платье, талия крепко опоясывалась голубой лентой.
Она быстро опять сняла у него фуражку с
головы; он машинально обеими
руками взял себя за
голову, как будто освидетельствовал, что фуражки опять нет, и лениво пошел за ней, по временам робко и с удивлением глядя на нее.
Это кошачье проворство движений
рук,
рука, чуть не задевающая его по носу, наконец прижатая к груди щека кружили ему
голову.
И бабушка настояла, чтоб подали кофе. Райский с любопытством глядел на барыню, набеленную пудрой, в локонах, с розовыми лентами на шляпке и на груди, значительно открытой, и в ботинке пятилетнего ребенка, так что кровь от этого прилила ей в
голову. Перчатки были новые, желтые, лайковые, но они лопнули по швам, потому что были меньше
руки.
Он, напротив, был бледен, сидел, закинув
голову назад, опираясь затылком о дерево, с закрытыми глазами, и почти бессознательно держал ее крепко за
руку.
«Все молчит: как привыкнешь к нему?» — подумала она и беспечно опять склонилась
головой к его
голове, рассеянно пробегая усталым взглядом по небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам, глядела на темную массу леса, слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под
рукой у нее бьется в левом боку у Райского.
— Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих
руках, выше
головы, но так, что ни одна тарелка не звенела, ни ложка, ни стакан не шевелились у ней.
— Вот видите, — заметил Марк, — однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть. Плечо у вас на портрете и криво,
голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в
руке.
Бабушка поглядела в окно и покачала
головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули
головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась
рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
Он срисовал ее, показал Марфеньке и Вере: первая
руками всплеснула от удовольствия, а Вера одобрительно кивнула
головой.
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими
руками за края, другой лежал, положив
голову на третьего, а третий, опершись
рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке,
руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул
головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
Она сорвала цветок и бросила в него, потом ласково подала ему
руку и поцеловала его в
голову, в ответ на его поцелуй
руки.
— Был грех, ваше превосходительство, — говорил тот, скромно склоняя и гладя
рукой голову.
Она глубже опустила туда
руку. У него в одну минуту возникли подозрения насчет Веры, мелькнуло в
голове и то, как она недавно обманула его, сказав, что была на Волге, а сама, очевидно, там не была.
Тебе на
голову валятся каменья, а ты в страсти думаешь, что летят розы на тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары от дорогой
руки покажутся нежнее ласк матери.
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала
руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно
голову на плечо, шептала сладостно...
— А вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя
голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его
руками за шею и целуя воздух.
Шляпа очутилась у ней в
руке — и она, нагнув
голову, подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею над
головой.
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого
руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими
руками за
голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
Но она не слушала, качала в отчаянии
головой, рвала волосы, сжимала
руки, вонзая ногти в ладони, и рыдала без слез.
Райский не мог в ее
руках повернуть
головы, он поддерживал ее затылок и шею: римская камея лежала у него на ладони во всей прелести этих молящих глаз, полуоткрытых, горячих губ…
«Леонтий! — вдруг произнес он, хватаясь за
голову, — в каких
руках его счастье! Какими глазами взгляну я на него! А как тверда была моя воля!»
Он вошел в комнату, почтительно поцеловал
руку у бабушки и у Марфеньки, которая теперь только решилась освободить свою
голову из-под подушки и вылезть из постели, куда запряталась от грозы.
Она подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала ей глаза, губы, щеки. Положив ее
голову, как ребенка, на
руку себе, она любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.
Но неумышленно, когда он не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за
руку, она давала ему
руку, брала сама его
руку, опиралась ему доверчиво на плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что
головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит
голову.
Сначала одна тихо, тихо повернула
голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша протянула к ней
руку: это Диана с Минервой.
Она как будто испугалась, подняла
голову и на минуту оцепенела, все слушая. Глаза у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли слезы. Потом отняла с силой у него
руку и рванулась к обрыву.
Она обеими
руками взяла его
голову, поцеловала в лоб и быстро пошла прочь.
Ему вдруг пришло в
голову — послать ловкого Егорку последить, кто берет письма у рыбака, узнать, кто такая Секлетея Бурдалахова. Он уже позвонил, но когда явился Егор — он помолчал, взглянул на Егора, покраснел за свое намерение и махнул ему
рукой, чтобы он шел вон.
— Вот теперь дайте
руку, — сказал Марк серьезно, схватив его за
руку, — это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска… Славная мысль вам в
голову пришла.
— Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в
голову, а в сердце, — заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей
руки… Бабушка выдумала это…
Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил
руки с локтями себе на
голову.
— Я очень обрадовалась вам, брат, все смотрела в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив
голову, в раздумье, тише пошла подле него, все держа свою
руку на его плече и по временам сжимая сильно, как птицы когти, свои тонкие пальцы.
— Положи
руку на его мохнатую
голову, — говорила она, — и спи: не изменит, не обманет… будет век служить…
Она с жалостью улыбнулась, закрыла на минуту лицо
рукой и покачала
головой.
— Прижмите
руку к моей
голове, — говорила она кротко, — видите, какой жар… Не сердитесь на меня, будьте снисходительны к бедной сестре! Это все пройдет… Доктор говорит, что у женщин часто бывают припадки… Мне самой гадко и стыдно, что я так слаба…
Вера с семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи; облокотясь на стол и положив на
руку голову, другой
рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.
Наконец глаза ее остановились на висевшей на спинке стула пуховой косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать одной
рукой на
голову, другой в ту же минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то другое пальто.
Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в
руку, она с досадой бросала его на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же время стараясь
рукой завязать косынку на
голове.
Выстрел повторился. Она рванулась, но две сильные
руки за плеча посадили ее на лавку. Она посмотрела на Райского с ног до
головы и тряхнула
головой от ярости.
— Дальше, Вера, от меня!.. — сказал он, вырывая
руку и тряся
головой, как косматый зверь.