Неточные совпадения
Смышленый взгляд, неглупые губы, смугло-желтоватый цвет лица, красиво подстриженные, с сильной проседью, волосы
на голове и бакенбардах, умеренные движения, сдержанная речь и безукоризненный костюм — вот его наружный портрет.
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил
на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие
головой.
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной
головой и руками значением — «не возводи
на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Вы, кажется, и их упрекали, зачем они не любят, — с улыбкой прибавила она, показав
головой к гостиной
на теток.
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая
головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
Они молча шли. Аянов насвистывал, а Райский шел, склоня
голову, думая то о Софье, то о романе.
На перекрестке, где предстояло расходиться, Райский вдруг спросил...
Потом осмотрел каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь
головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева,
на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех заметил и изучил, как кто смотрит.
Один с уверенностью глядит
на учителя, просит глазами спросить себя, почешет колени от нетерпения, потом
голову.
Но когда
на учителя находили игривые минуты и он, в виде забавы, выдумывал, а не из книги говорил свои задачи, не прибегая ни к доске, ни к грифелю, ни к правилам, ни к пинкам, — скорее всех, путем сверкающей в
голове догадки, доходил до результата Райский.
У него в
голове было свое царство цифр в образах: они по-своему строились у него там, как солдаты. Он придумал им какие-то свои знаки или физиономии, по которым они становились в ряды, слагались, множились и делились; все фигуры их рисовались то знакомыми людьми, то походили
на разных животных.
Он рисует глаза кое-как, но заботится лишь о том, чтобы в них повторились учительские точки, чтоб они смотрели точно живые. А не удастся, он бросит все, уныло облокотится
на стол, склонит
на локоть
голову и оседлает своего любимого коня, фантазию, или конь оседлает его, и мчится он в пространстве, среди своих миров и образов.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду с открытой
головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть
на маковке, не шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с
головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
Она взяла его за
голову, поглядела с минуту ему в лицо, хотела будто заплакать, но только сжала
голову, видно, раздумала, быстро взглянула
на портрет матери Райского и подавила вздох.
Доехали они до деревянных рядов. Купец встретил ее с поклонами и с улыбкой, держа шляпу
на отлете и
голову наклонив немного в сторону.
А так — он добрый: ребенка встретит — по
голове погладит, букашку
на дороге никогда не раздавит, а отодвинет тростью в сторону: «Когда не можешь, говорит, дать жизни, и не лишай».
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил
на пьедестал то одну, то другую, мысленно становился
на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки бегали по нем, и он ходил, подняв
голову высоко, пел
на весь дом,
на весь сад, плавал в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает
на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке», то есть избранных товарищей, горячих
голов, великодушных сердец.
Ему рисовалась темная, запыленная мастерская, с завешанным светом, с кусками мрамора, с начатыми картинами, с манекеном, — и сам он, в изящной блузе, с длинными волосами, с негой и счастьем смотрит
на свое произведение: под кистью у него рождается чья-то
голова.
Но дома то сигару закурит, то сядет с ногами
на диван, почитает или замечтается, и в
голове раздадутся звуки. Он за фортепиано — и забудется.
Три полотна переменил он и
на четвертом нарисовал ту
голову, которая снилась ему,
голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
— Это вы делали? — спросил он, указав
на голову Гектора.
Он показал ему
на головы двух фигур и ребенка. Тот молча и пристально рассматривал. Райский дрожал.
— Что? — сказал тот, — это не из наших. Кто же приделал
голову к этой мазне!.. Да,
голова… мм… а ухо не
на месте. Кто это?
— Я скоро опомнилась и стала отвечать
на поздравления,
на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула
на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала
головой, а у Анны Васильевны
на глазах были слезы…
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить
головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное
на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад
на портреты, — женятся
на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют
на танцовщицу…
Она села
на кресло, откинула
голову и вздохнула тяжело.
Он поглядел еще несколько запыленных картин: всё начатые и брошенные эскизы, потом подошел к печке, перебрал несколько рамок, останавливаясь
на некоторых и, между прочим,
на голове Гектора.
Наконец достал небольшой масляный, будто скорой рукой набросанный и едва подмалеванный портрет молодой белокурой женщины, поставил его
на мольберт и, облокотясь локтями
на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный глубокой грусти взгляд
на этой
голове.
Долго сидел он в задумчивом сне, потом очнулся, пересел за письменный стол и начал перебирать рукописи, —
на некоторых останавливался, качал
головой, рвал и бросал в корзину, под стол, другие откладывал в сторону.
Она старалась слабой рукой сжать его руку и не могла, опустила
голову опять
на подушку.
Проглотив несколько капель, она указала ему место
на подушке и сделала знак, чтоб он положил свою
голову. Она положила ему руку
на голову, а он украдкой утирал слезы.
«Смерть! Боже, дай ей жизнь и счастье и возьми у меня все!» — вопила в нем поздняя, отчаянная мольба. Он мысленно всходил
на эшафот, сам клал
голову на плаху и кричал...
У гроба
на полу стояла
на коленях после всех пришедшая и более всех пораженная смертью Наташи ее подруга: волосы у ней были не причесаны, она дико осматривалась вокруг, потом глядела
на лицо умершей и, положив
голову на пол, судорожно рыдала…
И опять задумался, с палитрою
на пальце, с поникшей
головой, с мучительной жаждой овладеть тайной искусства, создать
на полотне ту Софью, какая снится ему теперь.
Он схватил кисть и жадными, широкими глазами глядел
на ту Софью, какую видел в эту минуту в
голове, и долго, с улыбкой мешал краски
на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но был все еще покоен.
Она влюблена — какая нелепость, Боже сохрани! Этому никто и не поверит. Она по-прежнему смело подняла
голову и покойно глядела
на него.
Утреннее солнце ярко освещало суетливую группу птиц и самую девушку. Райский успел разглядеть большие темно-серые глаза, кругленькие здоровые щеки, белые тесные зубы, светло-русую, вдвое сложенную
на голове косу и вполне развитую грудь, рельефно отливавшуюся в тонкой белой блузе.
В одну минуту, как будто по волшебству, все исчезло. Он не успел уловить, как и куда пропали девушка и девчонка: воробьи, мимо его носа, проворно и дружно махнули
на кровлю. Голуби, похлопывая крыльями, точно ладонями, врассыпную кружились над его
головой, как слепые.
Марфенька застенчиво стояла с полуулыбкой, взглядывая, однако,
на него с лукавым любопытством.
На шее и руках были кружевные воротнички, волосы в туго сложенных косах плотно лежали
на голове;
на ней было барежевое платье, талия крепко опоясывалась голубой лентой.
Она недоверчиво покосилась
на него и покачала
головой.
— А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя
на него через очки. — Надо его ударить бревном по
голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
Она надела
на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядкам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучей, тепла и красок весны.
Простор и пустота — как в пустыне. Кое-где высунется из окна
голова с седой бородой, в красной рубашке, поглядит, зевая,
на обе стороны, плюнет и спрячется.
У ней был прекрасный нос и грациозный рот, с хорошеньким подбородком. Особенно профиль был правилен, линия его строга и красива. Волосы рыжеватые, немного потемнее
на затылке, но чем шли выше, тем светлее, и верхняя половина косы, лежавшая
на маковке, была золотисто-красноватого цвета: от этого у ней
на голове,
на лбу, отчасти и
на бровях, тоже немного рыжеватых, как будто постоянно горел луч солнца.
Она быстро опять сняла у него фуражку с
головы; он машинально обеими руками взял себя за
голову, как будто освидетельствовал, что фуражки опять нет, и лениво пошел за ней, по временам робко и с удивлением глядя
на нее.
Его поражала линия ее затылка и шеи.
Голова ее казалась ему похожей
на головы римских женщин
на классических барельефах,
на камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом.
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все сиди
на месте, не повороти
головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
— Да, художник! — со вздохом сказал Райский, — художество мое здесь, — он указал
на голову и грудь, — здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества, и вот еще я почти не начал…
— А я люблю ее… — добавил Леонтий тихо. — Посмотри, посмотри, — говорил он, указывая
на стоявшую
на крыльце жену, которая пристально глядела
на улицу и стояла к ним боком, — профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая
на шею коса! Что, не римская
голова?
До приезда Райского жизнь ее покоилась
на этих простых и прочных основах, и ей в
голову не приходило, чтобы тут было что-нибудь не так, чтобы она весь век жила в какой-то «борьбе с противоречиями», как говорил Райский.