Неточные совпадения
Райский одет был
в домашнее серенькое пальто, сидел с
ногами на диване.
Он сжимался
в комок и читал жадно, почти не переводя духа, но внутренно разрываясь от волнения, и вдруг
в неистовстве бросал книгу и бегал как потерянный, когда храбрый Ринальд или,
в романе мадам Коттен, Малек-Адель изнывали у
ног волшебницы.
Полоумную Феклушку нарисовал
в пещере, очень удачно осветив одно лицо и разбросанные волосы, корпус же скрывался во мраке: ни терпенья, ни уменья не хватило у него доделывать руки,
ноги и корпус. И как целое утро высидеть, когда солнце так весело и щедро льет лучи на луг и реку…
Бабушка, по воспитанию, была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо, с свободной простотой, но и с сдержанным приличием
в манерах, и
ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», — говорила она.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день
в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и
ногами на неоседланной лошади,
в город, за доктором.
Но дома то сигару закурит, то сядет с
ногами на диван, почитает или замечтается, и
в голове раздадутся звуки. Он за фортепиано — и забудется.
Между тем затеяли пирушку, пригласили Райского, и он слышал одно: то о колорите, то о бюстах, о руках, о
ногах, о «правде»
в искусстве, об академии, а
в перспективе — Дюссельдорф, Париж, Рим. Отмеривали при нем года своей практики, ученичества, или «мученичества», прибавлял Райский. Семь, восемь лет — страшные цифры. И все уже взрослые.
Он пошел
в мастерскую профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную комнату, завешанный свет, картины, маски, руки,
ноги, манекен… все.
Maman, прежде нежели поздоровается, пристально поглядит мне
в лицо, обернет меня раза три, посмотрит, все ли хорошо, даже
ноги посмотрит, потом глядит, как я делаю кникс, и тогда поцелует
в лоб и отпустит.
После обеда мне позволяли
в большой зале играть час
в мячик, прыгать через веревочку, но тихонько, чтоб не разбить зеркал и не топать
ногами.
В комнате никого, только
в незакрытое занавесом окно ворвались лучи солнца и вольно гуляют по зеркалам, дробятся на граненом хрустале. Раскрытая книга валяется на полу, у
ног ее ощипанные листья цветка…
Закройте эту бесстыдницу или переделайте ее
в блудницу у
ног Христа.
Она сидит, опершись локтями на стол, положив лицо
в ладони, и мечтает, дремлет или… плачет. Она
в неглиже, не затянута
в латы негнущегося платья, без кружев, без браслет, даже не причесана; волосы небрежно, кучей лежат
в сетке; блуза стелется по плечам и падает широкими складками у
ног. На ковре лежат две атласные туфли:
ноги просто
в чулках покоятся на бархатной скамеечке.
— Что ж, прекрасно! Италия, небо, солнце и любовь… — говорил он, качая,
в волнении,
ногой.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду, стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая,
в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У
ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
— Что же лучше? — спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая
нога,
в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая
в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
Райский вошел
в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам;
в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись
в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой
ногой кучу пыли.
Тот подумал немного, оглядел с
ног до головы Райского, потом отвернулся
в сторону, высморкался
в пальцы и сказал, указывая
в другую сторону...
Наконец надо было и ему хлопотать о себе. Но где ему? Райский поднял на
ноги все, профессора приняли участие, писали
в Петербург и выхлопотали ему желанное место
в желанном городе.
Наше дело теперь — понемногу опять взбираться на потерянный путь и… достигать той же крепости, того же совершенства
в мысли,
в науке,
в правах,
в нравах и
в твоем «общественном хозяйстве»… цельности
в добродетелях и, пожалуй,
в пороках! низость, мелочи, дрянь — все побледнеет: выправится человек и опять встанет на железные
ноги…
Оттого много на свете погибших: праздных, пьяниц с разодранными локтями, одна
нога в туфле, другая
в калоше, нос красный, губы растрескались, винищем разит!
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна
нога в туфле, другая
в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах, бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь волей…
Вдруг этот разговор нарушен был чьим-то воплем с другой стороны. Из дверей другой людской вырвалась Марина и быстро, почти не перебирая
ногами, промчалась через двор. За ней вслед вылетело полено, очевидно направленное
в нее, но благодаря ее увертливости пролетевшее мимо. У ней, однако ж, были растрепаны волосы,
в руке она держала гребенку и выла.
Он, не обращая на Райского внимания, переменил панталоны и сел
в большом кресле, с
ногами, так что коленки пришлись вровень с лицом. Он положил на них бороду.
Сжавшись
в комок, он сидел неподвижен:
ноги, руки не шевелились, точно замерли, глаза смотрели на все покойно или холодно.
Они молча шли дорогой. Марк курил сигару и шел, уткнувши нос
в бороду, глядя под
ноги и поплевывая.
Райский увидел еще фигуру, которая уже влезла на плетень и вытянула
ноги, чтоб соскочить
в огород. Он крепко схватил ее за руку.
А Марк
в это время все допытывался, кто прячется под плетнем. Он вытащил оттуда незнакомца, поставил на
ноги и всматривался
в него, тот прятался и не давался узнавать себя.
Если б только одно это, я бы назвал его дураком — и дело с концом, а он затопал
ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя, говорит, мальчишку,
в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил;
в двадцать четыре часа
в мелкий порошок изотру,
в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился
в него.
«Он холодный, злой, без сердца!» — заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» — шептал он и задумался. «Ужели я из тех: с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар
в вине… „одна
нога в калоше, другая
в туфле“, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
Заглянув
в свою бывшую спальню,
в две, три другие комнаты, он вошел
в угловую комнату, чтоб взглянуть на Волгу. Погрузясь
в себя, тихо и задумчиво отворил он
ногой дверь, взглянул и… остолбенел.
— Пустите меня, ради Бога: я на свежий воздух хочу!.. — сказал он
в тоске, вставая и выпутывая
ноги из ее юбок.
Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано, с топотом
ног над головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились
в сад, сначала Марфенька, за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех.
Бабушка поглядела
в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились
в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров,
в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской
ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели
в рощу.
Ей стригут волосы коротко и одевают
в платье, сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом или наперед сидело оно на ней;
ноги обуты
в большие не по летам башмаки.
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими руками за края, другой лежал, положив голову на третьего, а третий, опершись рукой на локоть, лежал
в глубине, а
ноги висели через край телеги.
А там
в пустой улице, посредине, взрывая нетрезвыми
ногами облака пыли, шел разгульный малый,
в красной рубашке,
в шапке набок, и, размахивая руками,
в одиночку орал песню и время от времени показывал редкому прохожему грозный кулак.
Яков был
в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый
в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на
ногах, одеты были
в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно
в полдень
в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
Молодые чиновники
в углу, завтракавшие стоя, с тарелками
в руках, переступили с
ноги на
ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как
в большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие
в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые
ноги и выронили из рук картузы.
В гостиной все были
в веселом расположении духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не смеялся только Райский да Вера. Как ни комична была Полина Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая
ногой.
— Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы с вами, или чтоб
нога этого молодца (он указал на Райского) у вас
в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас
в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на
ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая это за вольнодумство. Все набожно крестились
в доме при блеске молнии, а кто не перекрестился, того называли «пнем». Егорку выгоняла из передней
в людскую, потому что он не переставал хихикать с горничными и
в грозу.
Райский стал раскаиваться
в своем артистическом намерении посмотреть грозу, потому что от ливня намокший зонтик пропускал воду ему на лицо и на платье,
ноги вязли
в мокрой глине, и он, забывши подробности местности, беспрестанно натыкался
в роще на бугры, на пни или скакал
в ямы.
Наконец он уткнулся
в плетень, ощупал его рукой, хотел поставить
ногу в траву — поскользнулся и провалился
в канаву. С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтобы не делать большого объезда,
в телегах, на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях
в одиночку.
— Вот так
в глазах исчезла, как дух! — пересказывала она Райскому, — хотела было за ней, да куда со старыми
ногами! Она, как птица,
в рощу, и точно упала с обрыва
в кусты.
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже руки и
ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв,
в которые она не верила.
— А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша
нога не будет
в доме здесь, помните это, monsieur Викентьев, — вот что!
Он видел, что собирается гроза, и начал метаться
в беспокойстве, не зная, чем отвратить ее! Он поджимал под себя
ноги и клал церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал, подходил к окну и высовывался из него почти до колен.
Она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу, с обнаженными
ногами, опустив их
в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло
в воде, купался m-r Шарль.
— Побежали дети
в разные стороны, — продолжала Марфенька, — и всё тихо, не перебирая
ногами…