Неточные совпадения
Вот
в какое лоно патриархальной тишины попал юноша Райский. У сироты вдруг как будто явилось семейство, мать и сестры,
в Тите Никоныче —
идеал доброго дяди.
— Нет, Семен Семеныч, выше этого сюжета не может выбрать живописец. Это не вертушка, не кокетка: она достойна была бы вашей кисти: это
идеал строгой чистоты, гордости; это богиня, хоть олимпийская… но она
в вашем роде, то есть — не от мира сего!
У него перед глазами был
идеал простой, чистой натуры, и
в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и
в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
Он бы уже соскучился
в своей Малиновке, уехал бы искать
в другом месте «жизни», радостно захлебываться ею под дыханием страсти или не находить, по обыкновению, ни
в чем примирения с своими
идеалами, страдать от уродливостей и томиться мертвым равнодушием ко всему на свете.
Едва он остановился на этой последней роли, как вздохнул глубоко, заранее предвидя, что или он, или она не продержатся до свадьбы на высоте
идеала, поэзия улетучится или рассыплется
в мелкий дождь мещанской комедии! И он холодеет, зевает, чувствует уже симптомы скуки.
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но и на мир нравственный смотрел он не как он есть,
в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим
идеалов, с доконченными
в его уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.
— Да думает, что ты пренебрегаешь ею. Я говорю ей, вздор, он не горд совсем, — ведь ты не горд? да? Но он, говорю, поэт, у него свои
идеалы — до тебя ли, рыжей, ему? Ты бы ее побаловал, Борис Павлович, зашел бы к ней когда-нибудь без меня, когда я
в гимназии.
Он смотрит, ищет, освещает темные места своего
идеала, пытает собственный ум, совесть, сердце, требуя опыта, наставления, — чего хотел и просит от нее, чего недостает для полной гармонии красоты? Прислушивался к своей жизни, припоминал все, что оскорбляло его
в его прежних, несостоявшихся
идеалах.
Ему предчувствие говорило, что это последний опыт, что
в Вере он или найдет, или потеряет уже навсегда свой
идеал женщины, разобьет свою статую
в куски и потушит диогеновский фонарь.
Получая изредка ее краткие письма, где дружеский тон смешивался с ядовитым смехом над его страстью, над стремлениями к
идеалам, над игрой его фантазии, которою он нередко сверкал
в разговорах с ней, он сам заливался искренним смехом и потом почти плакал от грусти и от бессилия рассказать себя, дать ключ к своей натуре.
Райский знал и это и не лукавил даже перед собой, а хотел только утомить чем-нибудь невыносимую боль, то есть не вдруг удаляться от этих мест и не класть сразу непреодолимой дали между ею и собою, чтобы не вдруг оборвался этот нерв, которым он так связан был и с живой, полной прелести, стройной и нежной фигурой Веры, и с воплотившимся
в ней его
идеалом, живущим
в ее образе вопреки таинственности ее поступков, вопреки его подозрениям
в ее страсти к кому-то, вопреки, наконец, его грубым предположениям
в ее женской распущенности,
в ее отношениях… к Тушину,
в котором он более всех подозревал ее героя.
Он, с биением сердца и трепетом чистых слез, подслушивал, среди грязи и шума страстей, подземную тихую работу
в своем человеческом существе, какого-то таинственного духа, затихавшего иногда
в треске и дыме нечистого огня, но не умиравшего и просыпавшегося опять, зовущего его, сначала тихо, потом громче и громче, к трудной и нескончаемой работе над собой, над своей собственной статуей, над
идеалом человека.
Радостно трепетал он, вспоминая, что не жизненные приманки, не малодушные страхи звали его к этой работе, а бескорыстное влечение искать и создавать красоту
в себе самом. Дух манил его за собой,
в светлую, таинственную даль, как человека и как художника, к
идеалу чистой человеческой красоты.
Райский сунул письмо
в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел
в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как
идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно
в нее каменья.
Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало — смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув
в дух и глубину, и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную жизнь, «новая сила» не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего
идеала жизни.
От этого она только сильнее уверовала
в последнее и убедилась, что — как далеко человек ни иди вперед, он не уйдет от него, если только не бросится с прямой дороги
в сторону или не пойдет назад, что самые противники его черпают из него же, что, наконец, учение это — есть единственный, непогрешительный, совершеннейший
идеал жизни, вне которого остаются только ошибки.
— Боюсь, не выдержу, — говорил он
в ответ, — воображение опять запросит
идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели у художника? Творчество — вот его жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, — заканчивал он обыкновенно свою речь, и еще больше печалил обеих, и сам чувствовал горе, а за горем грядущую пустоту и скуку.
Удивление это росло по мере того, как Райский пристальнее изучал личность этого друга Веры. И
в этом случае фантазия сослужила ему обычную службу, осветив Тушина ярко, не делая из него, впрочем, никакого романтического
идеала: личность была слишком проста для этого, открыта и не романтична.
«Долго ходил я, как юродивый, между вами, с диогеновским фонарем, — писал он дальше, — отыскивая
в вас черты нетленной красоты для своего
идеала, для своей статуи!