Неточные совпадения
Робко ушел к
себе Райский, натянул
на рамку холст и начал чертить мелом. Три дня чертил он, стирал, опять чертил и, бросив бюсты, рисунки,
взял кисть.
Бабушка отодвинула от
себя все книги, счеты, гордо сложила руки
на груди и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфеньки,
взял ее за руки.
Она быстро опять сняла у него фуражку с головы; он машинально обеими руками
взял себя за голову, как будто освидетельствовал, что фуражки опять нет, и лениво пошел за ней, по временам робко и с удивлением глядя
на нее.
— Ну, так
возьми себе эти книги в вечное и потомственное владение, но
на одном условии.
Но она все нейдет. Его
взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к
себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами
на шее,
на груди,
на желудке,
на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.
— Она красавица, воспитана в самом дорогом пансионе в Москве. Одних брильянтов тысяч
на восемьдесят… Тебе полезно жениться…
Взял бы богатое приданое, зажил бы большим домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали перед тобой, поддержал бы свой род, связи… И в Петербурге не ударил бы
себя в грязь… — мечтала почти про
себя бабушка.
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни
взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют
на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле
себя место.
Вера даже
взяла какую-то работу,
на которую и устремила внимание, но бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит глазами вокруг
себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно
на каждого.
Но неумышленно, когда он не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за руку, она давала ему руку, брала сама его руку, опиралась ему доверчиво
на плечо, позволяла переносить
себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив,
возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову.
— Ну, прощайте, я пойду, — сказал Марк. — А что Козлов делает? Отчего не
взяли его с
собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться — он не увидит. Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! — заключил он и, поглядевши дерзко
на Ульяну Андреевну и
на m-r Шарля, ушел.
Она села в угол и молчала, избегая его взглядов и не отвечая
на вопросы. В исходе десятого она
взяла рабочую корзинку, зонтик и сделала ему знак идти за
собой.
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять,
взявши с
собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то
на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали
на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.
Райский сунул письмо в ящик, а сам,
взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть
на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про
себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Он
взял руку — она была бледна, холодна, синие жилки
на ней видны явственно. И шея, и талия стали у ней тоньше, лицо потеряло живые цвета и сквозилось грустью и слабостью. Он опять забыл о
себе, ему стало жаль только ее.
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю
себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих
на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я
взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там, с ожесточенным нетерпением,
взяла она мантилью
на белом пуху, еще другую, черную, шелковую, накинула первую
на себя, а
на нее шелковую, отбросив пуховую косынку прочь.
Она не знала,
на что глядеть, что
взять в руки. Бросится к платью, а там тянет к
себе великолепный ящик розового дерева. Она открыла его — там был полный дамский несессер, почти весь туалет, хрустальные, оправленные в серебро флаконы, гребенки, щетки и множество мелочей.
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже
на вопросы Марфеньки, что
взять с
собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
Оба молчали, не зная, что сталось с беседкой. А с ней сталось вот что. Татьяна Марковна обещала Вере, что Марк не будет «ждать ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после разговора ее с Верой Савелий,
взяв человек пять мужиков, с топорами, спустился с обрыва, и они разнесли беседку часа в два, унеся с
собой бревна и доски
на плечах. А бабы и ребятишки, по ее же приказанию, растаскали и щепы.