Неточные совпадения
Теперь он состоял при одном из них по особым поручениям. По утрам являлся к нему в кабинет, потом к
жене его в гостиную и действительно исполнял некоторые ее поручения, а по вечерам в положенные дни непременно составлял партию, с кем попросят. У него
был довольно крупный чин и оклад — и никакого дела.
Вскоре после смерти
жены он
было попросился туда, но образ его жизни, нравы и его затеи так
были известны в обществе, что ему, в ответ на просьбу, коротко отвечено
было: «Незачем». Он пожевал губами, похандрил, потом сделал какое-то громадное, дорогое сумасбродство и успокоился. После того, уже промотавшись окончательно, он в Париж не порывался.
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая головой, как игрушечные коты, и прищуривала глаза, то в виде
жены директора, у которой
были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может
быть,
жена билась у ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной у рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
В самом деле, муж и
жена, к которым они приехали,
были только старички, и больше ничего. Но какие бодрые, тихие, задумчивые, хорошенькие старички!
— Какой идеал
жены и матери! Милая Марфенька — сестра! Как счастлив
будет муж твой!
— Так
было и это? — спросила
жена. — Ужели вы его били?
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня.
Есть у меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую;
есть жена: она меня любит…
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с
женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и
петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Тит Никонович
был старый, отживший барин, ни на что не нужный, Леонтий — школьный педант,
жена его — развратная дура, вся дворня в Малиновке — жадная стая диких, не осмысленная никакой человеческой чертой.
— У меня нет
жены, стало
быть, и опасности нет…
Опенкин в нескольких словах сам рассказал историю своей жизни. Никто никогда не давал себе труда, да и не нужно никому
было разбирать, кто прав, кто виноват
был в домашнем разладе, он или
жена.
Последствия всего этого известны, все это исчезает, не оставляя по себе следа, если нимфа и сатир не превращаются в людей, то
есть в мужа и
жену или в друзей на всю жизнь.
— А чем он несчастлив? — вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, — поищите ему другую такую
жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут,
ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И
будет с него! А любовь не про таких!
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я
буду для него исправной
женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
Она употребила другой маневр: сказала мужу, что друг его знать ее не хочет, не замечает, как будто она
была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который не умеет привлечь в дом порядочных людей и заставить уважать
жену.
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у
жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня
есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю,
есть ли она в доме, нет ли…
— Я — о Боже, Боже! — с пылающими глазами начал он, — да я всю жизнь отдал бы — мы поехали бы в Италию — ты
была бы моей
женой…
— Послушайте, брат. Вспомните самое сильное из ваших прежних впечатлений и представьте, что та женщина, которая его на вас сделала,
была бы теперь вашей
женой…
— Ты все слышишь! — заметил он. — Я
был не один; Марк
был, еще
жена Козлова…
Я люблю, как Леонтий любит свою
жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викентьев, со всей веселостью и резвостью жизни, люблю, как любит, может
быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и люблю, как любит бабушка свою Веру, — и, наконец, еще как никто не любит, люблю такою любовью, которая дана творцом и которая, как океан, омывает вселенную…»
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то…
будьте моей лесной царицей, моей
женой, — и на земле не
будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
И она давала их осторожно, не тратила, как Марфенька, на всех. Из посторонних только
жена священника
была чем-то вроде ее наперсницы, да Тушина она открыто признавала и называла своим другом — больше никого.
— Да, не
был я у вас давно, у меня
жена… уехала в Москву… повидаться с родными, — тихо сказал он, глядя вниз, — так я и не мог…
Прежде она дарила доверие, как будто из милости, только своей наперснице и подруге,
жене священника. Это
был ее каприз, она роняла крупицы. Теперь она шла искать помощи, с поникшей головой, с обузданной гордостью, почуя рядом силу сильнее своей и мудрость мудрее своей самолюбивой воли.
Это
был чистый самородок, как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно
было, кроме корыстной или обязательной любви, то
есть какою могли любить его
жена, мать, сестра, брат, — еще как человека.
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет с тех пор, как решено, что Вера Васильевна не
будет никогда моей
женой…