Неточные совпадения
Они были две высокие, седые, чинные старушки, ходившие дома в тяжелых шелковых темных платьях,
больших чепцах, на
руках со многими перстнями.
А он прежде всего воззрился в учителя: какой он, как говорит, как нюхает табак, какие у него брови, бакенбарды; потом стал изучать болтающуюся на животе его сердоликовую печатку, потом заметил, что у него
большой палец правой
руки раздвоен посередине и представляет подобие двойного ореха.
В доме какая радость и мир жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из
большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на
руках у Бережковой девочек-малюток.
Княгиня была востроносая, худенькая старушка, в темном платье, в кружевах, в
большом чепце, с сухими, костлявыми, маленькими
руками, переплетенными синими жилами, и со множеством старинных перстней на пальцах.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и
больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв
руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
Она совала ему другие
большие шнуровые тетради, но он устранил их
рукой.
Руки у него длинные, кисти
рук большие, правильные и цепкие. Взгляд серых глаз был или смелый, вызывающий, или по
большей части холодный и ко всему небрежный.
А когда подрос, узнал, что значит призвание — хотел одного искусства, и
больше ничего, — мне показали, в каких черных
руках оно держится.
Райский молча, одним движением
руки, сгреб все рисунки и тетради в кучу, тиснул все в самую
большую папку, сильно захлопнул ее и, не оглядываясь, сердитыми шагами вышел вон.
— Ты, сударыня, что, — крикнула бабушка сердито, — молода шутить над бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что
большая! Он от
рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него
рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
Он хотел взять Марфеньку за
руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с
большим достоинством произнесла...
— Mille pardons, mademoiselle, de vous avoir derangее, [Тысяча извинений, сударыня, за беспокойство (фр.).] — говорил он, силясь надеть перчатки, но
большие, влажные от жару
руки не шли в них. — Sacrebleu! çа n’entre pas — oh, mille pardons, mademoiselle… [Проклятье! не надеваются — о, простите, сударыня… (фр.)]
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в
руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в
большой опасности,
руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из
рук картузы.
Она сидела в своей красивой позе, напротив
большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за
руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
— Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за
руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно,
больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
Наконец он уткнулся в плетень, ощупал его
рукой, хотел поставить ногу в траву — поскользнулся и провалился в канаву. С
большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало,
больше мужики, порожняком, чтобы не делать
большого объезда, в телегах, на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях в одиночку.
Иван Иванович Тушин был молодец собой. Высокий, плечистый, хорошо сложенный мужчина, лет тридцати осьми, с темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с
большими серыми глазами, простым и скромным, даже немного застенчивым взглядом и с густой темной бородой. У него были
большие загорелые
руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями.
«А почему ж нет? — ревниво думал опять, — женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица,
большие здоровые
руки — всю эту рабочую силу мышц… Но ужели Вера!..»
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на
большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за
руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на
большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
— И это оставим? Нет, не оставлю! — с вспыхнувшей злостью сказал он, вырвав у ней
руку, — ты как кошка с мышью играешь со мной! Я
больше не позволю, довольно! Ты можешь откладывать свои секреты до удобного времени, даже вовсе о них не говорить: ты вправе, а о себе я требую немедленного ответа. Зачем я тебе? Какую ты роль дала мне и зачем, за что!
— Мы высказались… отдаю решение в ваши
руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь
больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Это был подарок Райского: часы, с эмалевой доской, с ее шифром, с цепочкой. Она взглянула на них
большими глазами, потом окинула взглядом прочие подарки, поглядела по стенам, увешанным гирляндами и цветами, — и вдруг опустилась на стул, закрыла глаза
руками и залилась целым дождем горячих слез.
Она быстро обвила косу около
руки, свернула ее в кольцо, закрепила кое-как черной
большой булавкой на голове и накинула на плечи платок. Мимоходом подняла с полу назначенный для Марфеньки букет и положила на стол.
Он положил лицо в ее
руки и рыдал, как человек, все утративший, которому нечего
больше терять.
Наконец он взял кружку молока и решительно подступил к ней, взяв ее за
руку. Она поглядела на него, как будто не узнала, поглядела на кружку, машинально взяла ее дрожащей
рукой из
рук его и с жадностью выпила молоко до последней капли, глотая медленными,
большими глотками.
— Я бы не была с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на
руку бабушки, — но ты видела меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего
больше нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
Одна Вера ничего этого не знала, не подозревала и продолжала видеть в Тушине прежнего друга, оценив его еще
больше с тех пор, как он явился во весь рост над обрывом и мужественно перенес свое горе, с прежним уважением и симпатией протянул ей
руку, показавшись в один и тот же момент и добрым, и справедливым, и великодушным — по своей природе, чего брат Райский, более его развитой и образованный, достигал таким мучительным путем.
Он с живостью собрал все бумаги, кучей, в беспорядке сунул их в
большой старый портфель — сделал «ух», как будто горбатый вдруг сбросил горб, и весело потер
рука об
руку.