Неточные совпадения
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее
начало; что он испорченный человек, но все человек же,
то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он с пылающими глазами.
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и
то же время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов
начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и
начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и
того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.
Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия родных, друзей и знакомых, он до
того был проникнут семейным
началом, что и будущая служба представлялась ему в виде какого-то семейного занятия, вроде, например, ленивого записыванья в тетрадку прихода и расхода, как делывал его отец.
Если он несет чрез комнату кучу посуды или других вещей,
то с первого же шага верхние вещи
начинают дезертировать на пол.
Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после уверит барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается, как видели в
начале рассказа,
тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с
тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
— Что ж, Илья Ильич, —
начал Захар с самой низкой ноты своего диапазона, — я ничего не сказал, окроме
того, что, мол…
Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он
начал мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической речи Илья Ильич,
тем грустнее становилось ему.
Он углубился в сравнение себя с «другим». Он
начал думать, думать: и теперь у него формировалась идея, совсем противоположная
той, которую он дал Захару о другом.
А между
тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое
начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой.
Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от
начала мира одну и
ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней один и
тот же стон, одни и
те же жалобы будто обреченного на муку чудовища, да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не щебечут вокруг; только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до
тех пор неподвижные, сильно
начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
Между
тем жара
начала понемногу спадать; в природе стало все поживее; солнце уже подвинулось к лесу.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар.
Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами;
тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя в себя.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого, ни с
того ни с сего,
начнет коробить и бить оземь. А перед
тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Все ахнули и
начали упрекать друг друга в
том, как это давно в голову не пришло: одному — напомнить, другому — велеть поправить, третьему — поправить.
Сердце дрогнет у него. Он печальный приходит к матери.
Та знает отчего и
начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с ним на целую неделю.
Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все
начали выходить в люди,
то есть приобретать чины, кресты и деньги не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состаревшимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.
— Вот, вот этак же, ни дать ни взять, бывало, мой прежний барин, —
начал опять
тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и
начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше
то в нос,
то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.
Какой первый шаг сделать к
тому? С чего
начать? Не знаю, не могу… нет… лукавлю, знаю и… Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет.
Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть, и совсем пропадет
та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом
начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как — он решительно не знал.
— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? —
начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между
тем, странно, и в горе и в счастье, в организме один и
тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
Но шалости прошли; я стал болен любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы
начали волноваться, и тогда,
то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
Мне с самого
начала следовало бы строго сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами не
тот, кого вы ждали, о ком мечтали.
— Почему? — повторила она и быстро обернулась к нему с веселым лицом, наслаждаясь
тем, что на каждом шагу умеет ставить его в тупик. — А потому, — с расстановкой
начала потом, — что вы не спали ночь, писали все для меня; я тоже эгоистка! Это, во-первых…
— Нет, нет, все не
то! — говорил он с тоской. — Вот видишь ли что… — нерешительно
начал он, — мы видимся с тобой… тихонько…
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо
начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и
то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
— Семьсот рублей, —
начал щелкать
тем же пальцем Иван Матвеевич, подгибая его всякий раз проворно в кулак, — да за конюшню и сарай сто пятьдесят рублей.
— Вот видишь… —
начала она серьезно, — я за
тем звала тебя сегодня сюда, чтоб сказать тебе…
— Ты бываешь каждый день у нас: очень натурально, что люди толкуют об этом, — прибавила она, — они первые
начинают говорить. С Сонечкой было
то же: что же это так пугает тебя?
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до
той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего
начать?
Он
начал ходить по комнате, а Иван Матвеевич стоял на своем месте и всякий раз слегка ворочался всем корпусом в
тот угол, куда пойдет Обломов. Оба они молчали некоторое время.
Ольга усмехнулась,
то есть у ней усмехнулись только губы, а не сердце: на сердце была горечь. Она
начала глядеть в окно, прищуря немного один глаз и следя за каждой проезжавшей каретой.
Поверенный распорядился и насчет постройки дома: определив, вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ с открытием весны возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь,
начать стройку при себе. К
тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме
того, было в виду заложить деревню, следовательно, расходы было из чего покрыть.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до
того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце
начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц еще в Париже решил, что отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он
начал решать и вопрос о
том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему так легко.
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет
начать уплату немедленно из дохода; что года в три претензия будет покрыта, между
тем как с наступлением срока, когда документ будет подан ко взысканию, деревня должна будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова не имеется и не предвидится.
Природа говорила все одно и
то же; в ней видела она непрерывное, но однообразное течение жизни, без
начала, без конца.
— Что ж я тебе скажу? — задумчиво говорил он. — Может быть, в тебе проговаривается еще нервическое расстройство: тогда доктор, а не я, решит, что с тобой. Надо завтра послать… Если же не
то… —
начал он и задумался.