Неточные совпадения
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не
глядя, опускал ноги с постели на пол,
то непременно попадал в них сразу.
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и
глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до
того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.
Он
глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не на
те, которые остаются на руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось в руках.
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой.
То,
глядишь, ножка у кресла сломана,
то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
«Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!» — подумал он, видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот,
того и
гляди, брызнут слезы.
«Влезет, ах,
того и
гляди, влезет эта юла на галерею, — думала она почти сквозь сон, — или еще… как бы в овраг…»
Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки:
того и
гляди, вскочит пузырь.
— Ну, коли еще ругает, так это славный барин! — флегматически говорил все
тот же лакей. — Другой хуже, как не ругается:
глядит,
глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще не смекнул, за что!
— Ну, это что? — говорил все
тот же лакей. — Коли ругается, так это слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит; ты идешь мимо, а он
глядит,
глядит, да и вцепится, вон как
тот, у которого я жил. А ругается, так ничего…
— Ну, что за беда, коли и скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А
то, иной,
глядит,
глядит, да и за волосы…
— Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и
то надо, и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда!
Того и
гляди, останешься без гроша…
Говоря это,
глядят друг на друга такими же глазами: «вот уйди только за дверь, и тебе
то же будет»…
Потом иду в ванну или в реку купаться, возвращаюсь — балкон уже отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится,
того и
гляди слетит с головы…
Между
тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по кочкам, через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел у крестьянских ворот,
глядя, как бегают ребятишки, телята, как утки полощутся в пруде.
— Это еще перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот еще двух чашек не доищусь да половой щетки; коли не Михей Андреич увез туда, так,
того и
гляди, пропали.
— Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут
те же порывы, как у вас, так же буду
глядеть при встрече на вас и не верить, точно ли вы передо мной… А это, должно быть, очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.
Взгляд Ольги на жизнь, на любовь, на все сделался еще яснее, определеннее. Она увереннее прежнего
глядит около себя, не смущается будущим; в ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он проявляется
то поэтически разнообразно, глубоко,
то правильно, ясно, постепенно и естественно…
Она все с
той же улыбкой
глядела на него, оставляя обе руки, и провожала его до дверей глазами.
Он в дверях обернулся: она все
глядит ему вслед, на лице все
то же изнеможение,
та же жаркая улыбка, как будто она не может сладить с нею…
—
То же, что ты, — отвечала она, продолжая
глядеть куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
Но женитьба, свадьба — все-таки это поэзия жизни, это готовый, распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она — с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей
глядеть на всех.
То улыбка блеснет у ней,
то слезы явятся,
то складка над бровью заиграет какой-то мыслью.
И она опять улыбнулась, и он улыбнулся,
глядя на нее, и с улыбкой просил барона;
тот, тоже с улыбкой, взялся послать за билетом.
Обломов не мог опомниться; он все стоял в одном положении, с ужасом
глядя на
то место, где стоял Захар, потом в отчаянье положил руки на голову и сел в кресло.
— Зачем же дожидаться письма? Разве
тот или другой ответ может изменить твое намерение? — спросила она, еще внимательнее
глядя на него.
— Не успеете: они,
того и
гляди, войдут; они думают, что вы нездоровы. Прощайте, я побегу: они одни, ждут меня…
Ольга усмехнулась,
то есть у ней усмехнулись только губы, а не сердце: на сердце была горечь. Она начала
глядеть в окно, прищуря немного один глаз и следя за каждой проезжавшей каретой.
Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез — ничего не испытал он. Сидит и курит и
глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или ничего не скажет, а между
тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, как будто все тут есть, что ему надо.
— Что! — говорил он,
глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и
того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдет.
При вопросе: где ложь? в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой,
то краснея,
то нахмурившись,
глядел на бесконечную вереницу героев и героинь любви: на донкихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и на их Хлой с барашками.
Глядел он на браки, на мужей, и в их отношениях к женам всегда видел сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное; а между
тем эти мужья не задумываются над мудреными вопросами, идут по брачной дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и искать.
Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством
глядела на этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои силы… Одна только любовь не изменяла ей и в этом сне, она стояла верным стражем и новой жизни; но и она была не
та!
Про Захара и говорить нечего: этот из серого фрака сделал себе куртку, и нельзя решить, какого цвета у него панталоны, из чего сделан его галстук. Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо
глядя на редких прохожих, или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все
то же и так же, что делал прежде, сначала в Обломовке, потом в Гороховой.
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в дом и жадно
глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и
та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.