Неточные совпадения
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было
бы подумать, что тут никто не живет, —
так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия.
Обломову и хотелось
бы, чтоб было чисто, да он
бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь
так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в
таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.
— Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? — начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли гонят? Кабы мой дом был,
так я
бы с великим моим удовольствием…
— Вы
бы написали, сударь, к хозяину, — сказал Захар, —
так, может быть, он
бы вас не тронул, а велел
бы сначала вон ту квартиру ломать.
— Уж кто-то и пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще не вставал — срам, да и только! Кто
бы это
так рано?
—
Так прочтете поэму, когда выйдет? Я
бы принес… — спросил Пенкин.
Может быть, он умел
бы, по крайней мере, рассказать все, что видел и слышал, и занять хоть этим других, но он нигде не бывал: как родился в Петербурге,
так и не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то, что знали и другие.
Даже Захар, который, в откровенных беседах, на сходках у ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого… положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было
бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица, наконец, махнув рукой, выражался
так: «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!»
— А вот некоторые
так любят переезжать, — сказал Алексеев, — в том только и удовольствие находят, как
бы квартиру переменить…
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе,
так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня
бы взял.
— Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я
бы на твоем месте давным-давно заложил имение да купил
бы другое или дом здесь, на хорошем месте: это стоит твоей деревни. А там заложил
бы и дом да купил
бы другой… Дай-ка мне твое имение,
так обо мне услыхали
бы в народе-то.
— Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? Ты
так «натурально» рассказываешь… — прибавил он, стараясь скрыть улыбку, — а вон Иван Алексеич переписал
бы…
— Вот если
бы он был здесь,
так он давно
бы избавил меня от всяких хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского… — сказал Обломов.
Добро
бы в откупа вступил — ну, понятно, от чего разбогател; а то ничего,
так, на фу-фу!
Старик Обломов как принял имение от отца,
так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как
бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда,
такие остались и при нем.
Каких чудес, каких благих последствий могли
бы ожидать от
такого высокого усилия!..
Старинный Калеб умрет скорее, как отлично выдрессированная охотничья собака, над съестным, которое ему поручат, нежели тронет; а этот
так и выглядывает, как
бы съесть и выпить и то, чего не поручают; тот заботился только о том, чтоб барин кушал больше, и тосковал, когда он не кушает; а этот тоскует, когда барин съедает дотла все, что ни положит на тарелку.
На другой, на третий день и
так далее нужно было
бы приказывать то же самое вновь и вновь входить с ним в неприятные объяснения.
Он
бы не задумался сгореть или утонуть за него, не считая этого подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. Он смотрел на это, как на естественное, иначе быть не могущее дело, или, лучше сказать, никак не смотрел, а поступал
так, без всяких умозрений.
Захар умер
бы вместо барина, считая это своим неизбежным и природным долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился
бы на смерть, точно
так же, как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее господин.
— И
так не вникнул! — смиренно отвечал Захар, готовый во всем согласиться с барином, лишь
бы не доводить дела до патетических сцен, которые были для него хуже горькой редьки.
«Хоть
бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!» — подумал он, видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И
так он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
«Что ж это
такое? А другой
бы все это сделал? — мелькнуло у него в голове. — Другой, другой… Что же это
такое другой?»
Он должен был признать, что другой успел
бы написать все письма,
так что который и что ни разу не столкнулись
бы между собою, другой и переехал
бы на новую квартиру, и план исполнил
бы, и в деревню съездил
бы…
— И я
бы тоже… хотел… — говорил он, мигая с трудом, — что-нибудь
такое… Разве природа уж
так обидела меня… Да нет, слава Богу… жаловаться нельзя…
— Однако… любопытно
бы знать… отчего я…
такой?.. — сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. — Да, отчего?.. Должно быть… это… оттого… — силился выговорить он и не выговорил.
Напрасно поэт стал
бы глядеть восторженными глазами на нее: она
так же
бы простодушно глядела и на поэта, как круглолицая деревенская красавица глядит в ответ на страстные и красноречивые взгляды городского волокиты.
Не удалось
бы им там видеть какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа — и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы — все горит точно багровым заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под звуки лютни баллада — картины, которыми
так богато населило наше воображение перо Вальтера Скотта.
Он выбежит и за ворота: ему
бы хотелось в березняк; он
так близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался
бы до него, не кругом, по дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и лешие, и разбойники, и страшные звери.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто
бы вздумал усомниться в этом, —
так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось
бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцом, да на ту пору, к счастью своему, пошла за мочками.
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то что год на год, день на день не приходится! Зачем это
так? То ли
бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было
бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные…
такая право!
Илья Иванович иногда возьмет и книгу в руки — ему все равно, какую-нибудь. Он и не подозревал в чтении существенной потребности, а считал его роскошью,
таким делом, без которого легко и обойтись можно,
так точно, как можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно пойти прогуляться, можно и не пойти: от этого ему все равно, какая
бы ни была книга; он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать.
— Долго ли до греха? — говорили отец и мать. — Ученье-то не уйдет, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в жизни. Вишь, он из ученья как из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький
такой… да и шалун: все
бы ему бегать!
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось
бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а
так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором
бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
— Что
так? — спросил кучер. — Рано
бы, кажись, об эту пору… нездоров, видно?
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, —
так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит
так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит,
так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела
бы ты платок на голову, да шла
бы в монастырь, на богомолье…»
Не отскочи я,
так он
бы толкнул меня в грудь кулаком…
так и норовит!
— И поделом тебе, — заметил ему Захар с злостью за непрошеные возражения, — я
бы еще не
так тебя.
— Вот, если б Обломова сын пропал, — сказал он на предложение жены поехать поискать Андрея, —
так я
бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!
Нет,
так и ломят эти невежи,
так и напирают на то, что у них положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь
бы поступить по правилам.
Ну, пусть
бы так; но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его расписываться в книге.
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу
так, что и лошадь
бы не выдержала. Андрей ничего.
— Потом, как свалит жара, отправили
бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то
так в поле, на скошенную траву, разостлали
бы между стогами ковры и
так блаженствовали
бы вплоть до окрошки и бифштекса.
— Чего тебе надо? Ну, носовой платок, пожалуй. Что ж, тебе не хотелось
бы так пожить? — спросил Обломов. — А? Это не жизнь?
— Не ляжете, что ли, опять? — спросил Захар. —
Так я
бы поправил постель.
Как
бы то ни было, но в редкой девице встретишь
такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я
так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги…»
— Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, — отвечал Обломов. — Я не умею, да если б и умел,
так не решился
бы…
— А если вы дурно поете! — наивно заметил Обломов. — Мне
бы потом стало
так неловко…