Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать
с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в
каждом движении головы, руки.
В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке,
с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете,
с медными пуговицами,
с голым, как колено, черепом и
с необъятно широкими и густыми русыми
с проседью бакенбардами, из которых
каждой стало бы на три бороды.
Но зачем пускал их к себе Обломов — в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в
каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только
с желудком для потребления, но почти всегда
с чином и званием.
Получая, без всяких лукавых ухищрений,
с имения столько дохода, сколько нужно было ему, чтоб
каждый день обедать и ужинать без меры,
с семьей и разными гостями, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше.
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут
каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые,
с ярким румянцем,
с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
И жена его сильно занята: она часа три толкует
с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст
каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет
с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду
с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить
каждый день, как
каждый рубль,
с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится,
с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так ходят
каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить
с тремя стами душ такой пансион?
— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за
каждым словом Штольца, — помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан.
С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
— Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты
каждый день
с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
Лишь только они
с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар что ни сделает, окажется глупостью.
Каждый шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете
с уверенностью, что все, что он ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
— Почему? — повторила она и быстро обернулась к нему
с веселым лицом, наслаждаясь тем, что на
каждом шагу умеет ставить его в тупик. — А потому, —
с расстановкой начала потом, — что вы не спали ночь, писали все для меня; я тоже эгоистка! Это, во-первых…
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит
каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана
с гряд петрушка или салат, — она
с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
А ты езди
каждый день, как окаянный,
с утра к невесте, да все в палевых перчатках, чтоб у тебя платье
с иголочки было, чтоб ты не глядел скучно, чтоб не ел, не пил как следует, обстоятельно, а так, ветром бы жил да букетами!
— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на
каждом шагу. Я хочу
с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой
с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
Зато он чаще занимается
с детьми хозяйки. Ваня такой понятливый мальчик, в три раза запомнил главные города в Европе, и Илья Ильич обещал, как только поедет на ту сторону, подарить ему маленький глобус; а Машенька обрубила ему три платка — плохо, правда, но зато она так смешно трудится маленькими ручонками и все бегает показать ему
каждый обрубленный вершок.
Он рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил разговор франтов и заключил, сказав, что
с тех пор он не спит, что он в
каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки на их свидания.
— Ты бываешь
каждый день у нас: очень натурально, что люди толкуют об этом, — прибавила она, — они первые начинают говорить.
С Сонечкой было то же: что же это так пугает тебя?
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию
каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает
с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Он
каждый день все более и более дружился
с хозяйкой: о любви и в ум ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
— У нас, в Обломовке, этак
каждый праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены были
с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь раз в год!
— Тише, тише, кум! — прервал Иван Матвеевич. — Что ж, все тридцать пять! Когда до пятидесяти дотянешь? Да
с пятидесятью в рай не попадешь. Женишься, так живи
с оглядкой,
каждый рубль считай, об ямайском забудь и думать — что это за жизнь!
Он,
с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и
каждый день открывал и изучал все новые черты и факты, и все не видел дна, только
с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.
Если это подтверждалось, он шел домой
с гордостью,
с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску
каждому дню.
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее,
с такой же заботливостью и
с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в
каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением, лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в
каждом слове, в
каждом шаге
с ним, была так свободна и искренна, как будто он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
Каждый проведенный не
с ним день, не поверенная ему и не разделенная
с ним мысль — все это теряло для нее свой цвет и значение.
Обе они одеты
каждая сообразно достоинству своего сана и должностей. У хозяйки завелся большой шкаф
с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов; чепцы заказывались на той стороне, чуть ли не на Литейной, башмаки не
с Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка — представьте, из Морской! И Анисья, когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.