Неточные совпадения
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить; на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но
как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им
же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был
совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется,
так не дай Бог что выйдет.
Ей не
совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что сын ее сделается
таким же немецким бюргером, из
каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела
как на толпу патентованных мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с
какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права,
как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать.
В Перми, когда их сводили на берег, я пробирался по сходням баржи; мимо меня шли десятки серых человечков, гулко топая ногами, звякая кольцами кандалов, согнувшись под тяжестью котомок; шли женщины и мужчины, старые и молодые, красивые и уродливые, но
совсем такие же, как все люди, только иначе одетые и обезображенные бритьем.
Но, походив туда некоторое время, я убедился, что курсы эти немного дадут мне; дело велось там
совсем так же, как в университете: мы опять смотрели, смотрели — и только; а смотрел я уж и без того достаточно.
Очевидно, такое жизнеотношение было характерно вообще для той эпохи, оно невольно сказывалось в каждом из поэтов
совсем так же, как определенные общие черты сказываются в лицах людей одной национальности, несмотря на все их отличия друг от друга.
Неточные совпадения
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы тою
же, да, но простила бы, и
так простила бы,
как будто этого не было,
совсем не было.
— Слава Богу, слава Богу, — заговорила она, — теперь всё. готово. Только немножко вытянуть ноги. Вот
так, вот прекрасно.
Как эти цветы сделаны без вкуса,
совсем не похоже на фиалку, — говорила она, указывая на обои. — Боже мой! Боже мой. Когда это кончится? Дайте мне морфину. Доктор! дайте
же морфину. О, Боже мой, Боже мой!
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не
совсем искренно сказала она,
так как она никогда не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому
же? к вам!
Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
— Я не об вас,
совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что
же делать, что я дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная.
Так пускай я буду
какая есть, но не буду притворяться. Что мне зa дело до Анны Павловны! Пускай они живут
как хотят, и я
как хочу. Я не могу быть другою… И всё это не то, не то!..
— Да что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу
совсем о другом, а вы мне пеньку суете! Пенька пенькою, в другой раз приеду, заберу и пеньку.
Так как же, Настасья Петровна?