Неточные совпадения
— Что ж это я в
самом деле? — сказал он вслух с досадой, — надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю
себе, так и…
— Ну, хорошо, как встану, напишу… Ты ступай к
себе, а я подумаю. Ничего ты не умеешь сделать, — добавил он, — мне и об этой дряни надо
самому хлопотать.
Никогда не поймаешь на лице его следа заботы, мечты, что бы показывало, что он в эту минуту беседует
сам с
собою, или никогда тоже не увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить своему ведению.
О начальнике он слыхал у
себя дома, что это отец подчиненных, и потому составил
себе самое смеющееся,
самое семейное понятие об этом лице. Он его представлял
себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
Редко судьба сталкивала его с женщиною в обществе до такой степени, чтоб он мог вспыхнуть на несколько дней и почесть
себя влюбленным. От этого его любовные интриги не разыгрывались в романы: они останавливались в
самом начале и своею невинностью, простотой и чистотой не уступали повестям любви какой-нибудь пансионерки на возрасте.
Странно подействовало ученье на Илью Ильича: у него между наукой и жизнью лежала целая бездна, которой он не пытался перейти. Жизнь у него была
сама по
себе, а наука
сама по
себе.
— Да никак и бумаги-то нет! — говорил он
сам с
собой, роясь в ящике и ощупывая стол. — Да и так нет! Ах, этот Захар: житья нет от него!
Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его
самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все двери и ушел к
себе.
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку,
сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст каждой девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет с
собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся, производят подобных
себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у
самой могилы.
В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала до велика, и ужаснулись, представив
себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться
сама барыня с Ильей Ильичом.
Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к приезду гостя, но лишней изюминки в кушанье не положат, и побледнеют, как тот же гость самовольно вздумает
сам налить
себе в рюмку вина.
Ничто не нарушало однообразия этой жизни, и
сами обломовцы не тяготились ею, потому что и не представляли
себе другого житья-бытья; а если б и смогли представить, то с ужасом отвернулись бы от него.
И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь
самому для
себя.
— Ну, что за беда, коли и скажет барину? —
сам с
собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит, да и за волосы…
А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и помогать управлять имением, — об этом старик не спрашивал
себя; он только помнил, что когда он
сам кончил курс ученья, то отец отослал его от
себя.
— Джентльмен есть такой барин, — определил Штольц, — который
сам надевает чулки и
сам же снимает с
себя сапоги.
— Для
самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть, в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже
себе. Теперь или никогда! — заключил он.
— Не брани меня, Андрей, а лучше в
самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я
сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я
сам копаю
себе могилу и оплакиваю
себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать
самому чулки и снимать с
себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
«Дернуло меня брякнуть!» — думал он и даже не спрашивал
себя, в
самом ли деле у него вырвалась истина или это только было мгновенным действием музыки на нервы.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил
себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя
сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
«Да что же тут дерзкого? — спросила она
себя. — Ну, если он в
самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако как же это, вдруг, едва познакомился… Этого никто другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий раз женщину; да никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог…»
— Мы опять ту же дачу возьмем? — скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, а так, как будто рассуждает
сама с
собой и не решается.
Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать
себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в
себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он
сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его.
Обломову в
самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял
себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
— Ольга! Это невеликодушно! — сказал он. — После того, когда я
сам казнил
себя сознанием…
«Какая истина, и как она проста!» — подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не
сам растолковал ее
себе, а женщина, начинающая жить? И как это она скоро! Недавно еще таким ребенком смотрела.
Он не поверил и отправился
сам. Ольга была свежа, как цветок: в глазах блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна; голос так звучен! Но она вдруг смутилась, чуть не вскрикнула, когда Обломов подошел к ней, и вся вспыхнула, когда он спросил: «Как она
себя чувствует после вчерашнего?»
Да и Василиса не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она еще в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала
сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш барин давно не нашел
себе невесты, кабы захотел жениться, и что еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к
себе; он был
сам жалок. Она опустилась в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так
сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про
себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет
себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
Обломов стал было делать возражения, но Штольц почти насильно увез его к
себе, написал доверенность на свое имя, заставил Обломова подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду до тех пор, пока Обломов
сам приедет в деревню и привыкнет к хозяйству.
— Э, полно! Человек создан
сам устроивать
себя и даже менять свою природу, а он отрастил брюхо да и думает, что природа послала ему эту ношу! У тебя были крылья, да ты отвязал их.
Иногда выражала она желание
сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив
себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил
себя на завтра.
Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
Она ничего этого не понимала, не сознавала ясно и боролась отчаянно с этими вопросами,
сама с
собой, и не знала, как выйти из хаоса.
— И свидания наши, прогулки тоже ошибка? Вы помните, что я… была у него… — досказала она с смущением и
сама, кажется, хотела заглушить свои слова. Она старалась
сама обвинять
себя затем только, чтоб он жарче защищал ее, чтоб быть все правее и правее в его глазах.
Они поселились в тихом уголке, на морском берегу. Скромен и невелик был их дом. Внутреннее устройство его имело так же свой стиль, как наружная архитектура, как все убранство носило печать мысли и личного вкуса хозяев. Много
сами они привезли с
собой всякого добра, много присылали им из России и из-за границы тюков, чемоданов, возов.
«Не правы ли они? Может быть, в
самом деле больше ничего не нужно», — с недоверчивостью к
себе думал он, глядя, как одни быстро проходят любовь как азбуку супружества или как форму вежливости, точно отдали поклон, входя в общество, и — скорей за дело!
Она пряталась от него или выдумывала болезнь, когда глаза ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо, когда на лице лежало тяжелое облако, и она, несмотря на все старания, не могла принудить
себя улыбнуться, говорить, равнодушно слушала
самые горячие новости политического мира,
самые любопытные объяснения нового шага в науке, нового творчества в искусстве.
— А откуда взялось это рассуждение? Ты сознался
себе самому, что это скучно, беспокойно — да?
— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему; хуже стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги
сами снимают с
себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!