Неточные совпадения
Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных
делах, о любопытных случаях, которые
проходили через руки всех этих подьячих старого времени.
— Не вникнул, так слушай, да и разбери, можно переезжать или нет. Что значит переехать? Это значит: барин уйди на целый
день да так одетый с утра и
ходи…
— Вот день-то и
прошел, и слава Богу! — говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно; дай Бог и завтра так! Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи!
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что
ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх
дном весь дом.
— Что это с тобой? — с иронией возразил Штольц. — А собираешься
дело делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста,
ходишь ли ты куда-нибудь, где бываешь? С кем видишься?
Другой мучится, что осужден
ходить каждый
день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко, что нет ему такой благодати…
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то
деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не живут, так
ходят каждый
день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом
деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не
сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый
день с Пречистенки
ходил в Кудрино; там, в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..
Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой
день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз,
прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул — за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.
— Что ты, с ума
сошел? Я на
днях поеду за границу, — с сердцем перебил Обломов.
На другой
день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал, что когда он
ходил в булочную, так встретил барышню.
— Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь,
день за
днем; радуешься, что
день прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот
день, зачем будешь жить завтра.
Но все эти заботы не выходили пока из магического круга любви; деятельность его была отрицательная: он не спит, читает, иногда подумывает писать и план, много
ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни,
дело — остается еще в намерениях.
Лето в самом разгаре; июль
проходит; погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается. В ясный
день он в парке, в жаркий полдень теряется с ней в роще, между сосен, сидит у ее ног, читает ей; она уже вышивает другой лоскуток канвы — для него. И у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и
проходят.
Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота; собака, от скаканья на цепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и рассердился, объявив, что съедет на другой же
день. Но и другой, и третий
день, и неделя
прошла — он еще не съезжал.
— Я не шучу, право так! — сказала она покойно. — Я нарочно забыла дома браслет, a ma tante просила меня
сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! — прибавила она с гордостью, как будто
дело сделала.
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар попробовал было на другой
день попроситься в старый дом, в Гороховую, в гости
сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного, должен был напиться горячей травы и просидеть
дня два дома, что теперь все
прошло и он надеется видеть ее в воскресенье.
Да, сегодня она у него, он у ней, потом в опере. Как полон
день! Как легко дышится в этой жизни, в сфере Ольги, в лучах ее девственного блеска, бодрых сил, молодого, но тонкого и глубокого, здравого ума! Он
ходит, точно летает; его будто кто-то носит по комнате.
— Что за
дело, кто к жильцу
ходит? Хоть бы и барышня…
Он уже не
ходил на четверть от полу по комнате, не шутил с Анисьей, не волновался надеждами на счастье: их надо было отодвинуть на три месяца; да нет! В три месяца он только разберет
дела, узнает свое имение, а свадьба…
Недостало духа и не нужно было обнажаться до
дна души перед чиновником. «Я и книг не знаю», — шевельнулось в нем, но не
сошло с языка и выразилось печальным вздохом.
— Начал было в гимназии, да из шестого класса взял меня отец и определил в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к
делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше
дело другое-с: вы
проходили настоящие науки.
— Да, — со вздохом подтвердил Обломов, — правда, я
проходил и высшую алгебру, и политическую экономию, и права, а все к
делу не приспособился.
— Ты засыпал бы с каждым
днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо
дня в
день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что
день скоро
прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый
день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно,
ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней
ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Иванов
день прошел торжественно. Иван Матвеевич накануне не
ходил в должность, ездил как угорелый по городу и всякий раз приезжал домой то с кульком, то с корзиной.
Он стал хвастаться перед Штольцем, как, не
сходя с места, он отлично устроил
дела, как поверенный собирает справки о беглых мужиках, выгодно продает хлеб и как прислал ему полторы тысячи и, вероятно, соберет и пришлет в этом году оброк.
— А как удачно
пройдет, можно годика через два повторить; законное
дело!
«Не правы ли они? Может быть, в самом
деле больше ничего не нужно», — с недоверчивостью к себе думал он, глядя, как одни быстро
проходят любовь как азбуку супружества или как форму вежливости, точно отдали поклон, входя в общество, и — скорей за
дело!