Неточные совпадения
Это был человек лет тридцати двух-трех
от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах
лица. Мысль гуляла вольной птицей по
лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем
лице теплился ровный свет беспечности. С
лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Цвет
лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам:
от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Захар усмехнулся во все
лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые
от этого раздвинулись в стороны, и по всему
лицу до самого лба расплылось красное пятно.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и
лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет
от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы, покойные черты
лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался, как и все, надеялся, радовался пустякам и
от пустяков же страдал.
В горькие минуты он страдает
от забот, перевертывается с боку на бок, ляжет
лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
— Огорчил! — шептал, растерявшись совсем, Захар
от этого нового жалкого слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища в чем-нибудь спасения, и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и собственное отражение, и
лицо барина.
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв
лицо платком
от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь
от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого
лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя в себя.
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела,
от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым
лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
— Ты сказал давеча, что у меня
лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не
от климата, не
от трудов, а
от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
Щеки и уши рдели у нее
от волнения; иногда на свежем
лице ее вдруг сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг опять потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.
— Нервы! — повторит она иногда с улыбкой, сквозь слезы, едва пересиливая страх и выдерживая борьбу неокрепших нерв с пробуждавшимися силами. Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе в
лицо платком и отрезвится
от грезы наяву и во сне.
Она оглянулась и засмеялась, увидя
лицо, какое он сделал, как у него прошел вдруг сон, как растворились глаза
от изумления.
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными
лицами, сиденье на террасе, раздумье
от полноты удовлетворенного счастья.
Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался
от грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы; на
лице опять появилась улыбка.
— Нет, двое детей со мной,
от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и
лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Захар сделал шаг и стал как монумент, глядя в окно на бродивших кур и подставляя барину, как щетку, бакенбарду. Илья Ильич в один час,
от волнения, изменился, будто осунулся в
лице; глаза бегали беспокойно.
Опять поднялась было тревога со дна души, опять он начал метаться
от беспокойства, как говорить с Ольгой, какое
лицо сделать ей.
Лишь только замолк скрип колес кареты по снегу, увезшей его жизнь, счастье, — беспокойство его прошло, голова и спина у него выпрямились, вдохновенное сияние воротилось на
лицо, и глаза были влажны
от счастья,
от умиления.
Надо теперь перенестись несколько назад, до приезда Штольца на именины к Обломову, и в другое место, далеко
от Выборгской стороны. Там встретятся знакомые читателю
лица, о которых Штольц не все сообщил Обломову, что знал, по каким-нибудь особенным соображениям или, может быть, потому, что Обломов не все о них расспрашивал, тоже, вероятно, по особенным соображениям.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что
лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью
от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Он сидел в простенке, который скрывал его
лицо, тогда как свет
от окна прямо падал на нее, и он мог читать, что было у ней на уме.
— Предвидела и мучилась! — сказала она, откидываясь на спинку кресел и отворачиваясь
от света, призывая мысленно скорее сумерки себе на помощь, чтоб он не читал борьбы смущения и тоски у ней на
лице.
Она пряталась
от него или выдумывала болезнь, когда глаза ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо, когда на
лице лежало тяжелое облако, и она, несмотря на все старания, не могла принудить себя улыбнуться, говорить, равнодушно слушала самые горячие новости политического мира, самые любопытные объяснения нового шага в науке, нового творчества в искусстве.
С тех пор как Штольц выручил Обломовку
от воровских долгов братца, как братец и Тарантьев удалились совсем, с ними удалилось и все враждебное из жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие простые, добрые, любящие
лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему не замечать ее, не чувствовать.
— Как, навсегда? — с изумлением спросил Штольц, устраняясь
от его объятий и глядя ему в
лицо.
Все
лицо его как будто прожжено было багровой печатью
от лба до подбородка.