Неточные совпадения
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его
ничего не придаст обществу, так же как отсутствие
ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме
нет.
— А
ничего не было. Вон вчерашней ветчины
нет ли, надо у Анисьи спросить, — сказал Захар. — Принести, что ли?
Нет, правда, там моря,
нет высоких гор, скал и пропастей, ни дремучих лесов —
нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого.
Нет, этого
ничего не было в нашем краю.
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где
нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто
ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют всё добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Как в организме
нет у него
ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа. Две стороны шли параллельно, перекрещиваясь и перевиваясь на пути, но никогда не запутываясь в тяжелые, неразрешаемые узлы.
Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это:
нет его,
нет ничего глубокого, задевающего за живое.
— Да вот я кончу только… план… — сказал он. — Да Бог с ними! — с досадой прибавил потом. — Я их не трогаю,
ничего не ищу; я только не вижу нормальной жизни в этом.
Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…
—
Нет, так,
ничего, — замяла она. — Я люблю Андрея Иваныча, — продолжала она, — не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит — я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то… что он любит меня больше других; видите, куда вкралось самолюбие!
— Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает
ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с сестрой…
нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
«Вот
ничего и
нет! Вот он взял назад неосторожное слово, и сердиться не нужно!.. Вот и хорошо… теперь покойно… Можно по-прежнему говорить, шутить…» — думала она и сильно рванула мимоходом ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила и ветку и листок на дорожку.
— Вот оно что! — с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая дрожащей рукой свечку. — Больше
ничего тут
нет и не было! Она готова была к воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал ошибкой… Другой только явится — и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как она взглянет тогда на него, как отвернется… ужасно! Я похищаю чужое! Я — вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! Боже мой!
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и
ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви
нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
— Кто ж скажет? У меня
нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного
ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? — спросила она.
—
Нет, это
ничего, — сказал он, — я думал, вы говорите о канарейках: они с утра начинают трещать.
— Несчастный, что я наделал! — говорил он, переваливаясь на диван лицом к подушке. — Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец счастья — о нем заговорили лакеи, кучера, когда еще
ничего не решено, когда ответа из деревни
нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не найдена…
Бежать к тетке, взять Ольгу за руку и сказать: «Вот моя невеста!» — да не готово
ничего, ответа из деревни
нет, денег
нет, квартиры
нет!
Я и в мыслях не думаю, не токмо что болтать, — трещала Анисья, как будто лучину щепала, — да
ничего и
нет, в первый раз слышу сегодня, вот перед Господом Богом, сквозь землю провалиться!
«Как можно! А как не отдашь в срок? если дела пойдут плохо, тогда подадут ко взысканию, и имя Обломова, до сих пор чистое, неприкосновенное…» Боже сохрани! Тогда прощай его спокойствие, гордость…
нет,
нет! Другие займут да потом и мечутся, работают, не спят, точно демона впустят в себя. Да, долг — это демон, бес, которого
ничем не изгонишь, кроме денег!
— Если даже я и поеду, — продолжал Обломов, — то ведь решительно из этого
ничего не выйдет: я толку не добьюсь; мужики меня обманут; староста скажет, что хочет, — я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает. Ах, Андрея
нет здесь: он бы все уладил! — с огорчением прибавил он.
И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или
нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она взглянет, —
ничего,
ничего.
Но не о себе, не о своем кофе вздыхает она, тужит не оттого, что ей
нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить ваниль в соус или варить густые сливки, а оттого, что другой год не кушает этого
ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка, а снабжает ими та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же ветчиной.
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него
ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и
ничего не припомнил; пошарил на столе рукой,
нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в доме денег
нет.
—
Нет, они не должны
ничего, ни копеечки, — твердила она, — ей-богу!
—
Нет, и вас прошу братцу до меня
ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно…
— Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий!
Нет, я знать
ничего не знаю, — говорил он, — а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера — вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе!
А по временам, видя, что в ней мелькают не совсем обыкновенные черты ума, взгляды, что
нет в ней лжи, не ищет она общего поклонения, что чувства в ней приходят и уходят просто и свободно, что
нет ничего чужого, а все свое, и это свое так смело, свежо и прочно — он недоумевал, откуда далось ей это, не узнавал своих летучих уроков и заметок.
— Да, может быть, — серьезно сказала она, — это что-нибудь в этом роде, хотя я
ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем, гуляю, сплю, работаю. Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне жизнь покажется… как будто не все в ней есть… Да
нет, ты не слушай: это все пустое…